В наше время, подобное вавилонскому столпотворению, с его смешением языков и отчуждением народов, толкнувших человечество на грань выживания, особую остроту приобретает поиск взаимопонимания, духовно-нравственных устоев культуры. Формируется новое отношение к культурному наследию, к могучим традициям, доказавшим жизнеспособность и сохранившим уникальность даже в эпоху невиданных социальных катаклизмов, мировых войн и «культурных революций». Растущий интерес к многовековой традиции воинского искусства Востока, объемлющей теорию и философию, стратегию и тактику военного дела, а также системы единоборств, образующих семейство дальневосточных боевых искусств (китайские у-шу, корейское таэквондо, японские каратэ, джиу-джитсу, айкидо, кэндо, кюдо и др.), вряд ли можно объяснить лишь узкопотребительским отношением. Гораздо важнее те общие уроки историко-культурного процесса, которые несет традиция. Древняя традиция такого рода подобна стреле, выпущенной из тугого лука коллективного опыта в бесконечность человеческого бытия. Кто натянул этот лук? Кто пустил стрелу? Оставим пока это. Обратим взор на те яркие вспышки в памяти культуры Востока, которые делают более зримой живую связь веков, их непрекращающийся диалог...
Древний Китай. VI век до н. э. Сунь цзы, знаменитый воин и мудрец, завершает первый трактат о военном искусстве. Ему суждено было остаться самым фундаментальным и почитаемым в «Семикнижии» военных трактатов и разделить судьбу других канонических текстов. В многочисленных редакциях и переводах он оброс комментариями, породил традицию своего истолкования и во многом определил направление «полета стрелы». Произошло это, вероятно, потому, что, кроме обобщения многовекового опыта военной стратегии и тактики, в «Сунь цзы» нашло воплощение традиционно восточное представление о некоем высшем законе, которому подчинено все сущее.
Истоки этого представления находят в древнейшей натурфилософской концепции «инь-ян», которая легла в основу знаменитой «Книги перемен» («И цзин») с ее гадательной символикой триграмм и гексаграмм. «Книга перемен» вошла в конфуцианское «Пятикнижие». В конфуцианстве и даосизме высший прилюдный закон стал именоваться законом Неба и законом Дао. «Сунь цзы» как бы демонстрировал действие всеобщего закона в военно-прикладной сфере. Уникальный специальный источник превращался в философию военного дела, в своего рода «библию» воинского искусства, в средоточие эзотерического (тайного) знания, доступного только посвященным. Отсюда хранители секретов военного дела и воинского искусства — выдающиеся полководцы, воины-мудрецы, мастера — становились одновременно носителями глубинных знаний о мире, высших ценностей и идеалов культуры. Именно перерастанием профессиональных границ и выходом к познанию некоего высшего закона, которому подчиняется все сущее, была обусловлена особая культурная значимость воинского искусства на Востоке. Отсюда само воинское искусство возвышалось до пути познания мира, самопознания и совершенствования человека. Подобный подход в эпоху средневековья дал еще одну яркую «вспышку». На основе синтеза китайского даосизма, буддизма чань и японского дзэна с дальневосточными боевыми искусствами возник уникальный феномен «дзэнских» видов борьбы, или искусств Будо — «воинского пути». Но вернемся к предыстории.
На «Сунь цзы», ставшем канонизированным текстом, распространялась общая традиционно восточная установка, сформулированная Конфуцием: «Передавать, а не создавать, верить древности и любить ее». Светом своей мудрости «Сунь цзы», пожалуй, наиболее ярко озарил эпоху борьбы Трех царств (Вэй, Шу и У), которая разгорелась в III веке н. э. Один из самых бурных периодов в истории Китая с его непрекращающимися войнами стал грандиозным полигоном испытаний для «Сунь цзы», который был настольной книгой выдающихся полководцев. Среди них Цао Цао — первый комментатор трактата. Предметом комментирования становится и сама борьба Трех царств, что позволяет в разрастающемся тексте «Сунь цзы» теоретически обобщить колоссальный опыт военных действий.
В XIV веке теория и практика воинского искусства получают философско-художественное осмысление в самой ранней китайской книжной эпопее — романе Ло Гуаньчжуна «Троецарствие». В «Троецарствии» на основании официальных исторических хроник и последующих народных книг повествуется о борьбе Трех царста Она длилась 76 лет — с начала так называемого «восстания Желтых повязок» (направленного на свержение императорской власти и установление всеобщего равенства согласно религиозно-мистическим идеям секты «Тайпиндао» — «Пути великого спокойствия») и до создания в 265 году единой Цзиньской империи. «Троецарствие», ставшее шедевром средневековой литературы, как и древнекитайский трактат «Сунь цзы», вошло в круг памятников, в которых традиция боевых искусств Востока представлена в наиболее концентрированном и полном виде. Столь разные по жанру и объему памятники, отдаленные друг от друга веками, во многом дополняют друг друга. «Сунь цзы» как высшее достижение древнекитайской теоретической мысли оказывается сопряженным с конкретным опытом реализации стратегии и тактики военных действий, составляющим событийную основу «Троецарствия». Однако монументальные памятники вступают в исторический диалог не только по самой сути предмета воинского искусства. Они имеют мировоззренческую, философскую основу, которая является общей как для традиции боевых искусств, так и для культуры дальневосточного региона в целом. Описание военных событий становится в «Троецарствии» средством для извлечения уроков из истории, которая являет собой величественный пример действия все того же высшего закона, а ее герои — примеры обладания высшим знанием. В «Троецарствии» в соответствии с культурной традицией Востока история мифологизируется, насыщается этическим содержанием, наполняется образцами мудрости, достойными подражания. В «Троецарствии» действует более четырехсот персонажей, как правило, знатных сановников и воинов, демонстрирующих незаурядные воинские способности, а также замечательные достижения в разного рода боевых искусствах. Однако поскольку роман повествует об истории войн, то средоточием мудрости становятся выдающиеся полководцы.
Среди главных героев «Троецарствия» Лю Бэй — дальний потомок Ханьской династии (под его властью находится царство Шу, включающее юго-западные земли Китая) и его бесстрашные побратимы — могучие воины Гуань Юй и Чжан Фэй, давшие друг другу клятву восстановить законную императорскую власть. На их стороне действует один из центральных персонажей романа и лучших стратегов раннесредневекового Китая Джугэ Лян. Он убежден, что «для людей, рожденных в Поднебесной, верность Сыну неба и послушание родителям — крепкие корни, на которых держится все их достоинство». Поэтому все его усилия направлены на прекращение смуты в стране, на установление порядка, гармонии и справедливости под властью законной Ханьской династии. Образ знаменитого Джугэ Ляна, который «постиг все законы Земли и Неба», расцвечен мифологическими красками. Герой осознал свое предназначение покончить со смутой в Поднебесной и покинул хижину даосского отшельника, возложив на себя тяжкий труд стратега и полководца. Подобно идеальному конфуцианскому правителю Джугэ Лян управляет, «не действуя», повинуясь предначертаниям Неба и гибко приспосабливаясь к изменяющимся обстоятельствам. Он как бы олицетворяет заповедь «Сунь цзы»: «быть спокойным, чтобы быть непостижимым, быть справедливым, чтобы управлять». Царству Шу противостоит царство Вэй (центральная часть страны), которое находится под властью узурпатора — диктатора Цао Цао. Несмотря на то, что Цао Цао — антипод Лю Бэя и выступает в романе как злодей, посягнувший на установленный Небом порядок, автор отдает ему должное как смелому воину и выдающемуся полководцу. Это примечательно, поскольку, как уже упоминалось, именно Цао Цао явился первым комментатором трактата «Сунь цзы». В редакциях и переводах трактата он именуется Цао-гуном, Вэйским Цао и Вэйским Уди. В романе Цао Цао сам говорит о том, что он с детства читает книги по военному искусству и знает все хитрости. По ходу развития сюжета он постоянно перечитывает эти книги, сообразуя свои действия с военной теорией. Примечательно и то, что в редакциях «Сунь цзы» того времени борьба Цао Цао с Лю Бэем и главным военным стратегом царства Шу Джугэ Ляном также становится предметом комментирования. В результате опыт военных действий периода «Троецарствия» получает каноническую интерпретацию в трактате и ложится в основу при истолковании смысла фундаментальных теоретических положений военного искусства. Заметим также, что третий участник военных действий — царство У (земли по Янцзы) также обладает видными полководцами. Это Сунь Цзянь и его сын Сунь Цюань — то есть представители рода Сунь, как и их знаменитый предшественник — автор трактата.
Наш последующий комментарий к трактату «Сунь цзы» и роману «Троецарствие», конечно, выходит за рамки существующей в Китае многовековой традиции толкования классических текстов, ибо включает характеристику самой традиции. Однако в то же время он не чужд этой традиции, если иметь в виду общее для восточных толкователей древних памятников стремление извлечь уроки из истории, приблизиться к пониманию истоков и основ национальной культуры. Это, пожалуй, одна из наиболее привлекательных в этическом, гуманистическом отношении сторон восточной традиции, касающаяся истолкования собственного историко-культурного наследия. Данное обстоятельство заслуживает особого внимания европейского читателя.
Многим, вероятно, известны крылатые слова Гегеля (процитированные в свое время К. Марксом) о том, что на протяжении длительного развития западной цивилизации народы и правительства не могли извлекать уроки из своей истории в силу слишком индивидуального характера каждой эпохи. И действительно, одна из основных тенденций западноевропейского историко-культурного процесса состояла в возрастании индивидуализирующего начала, которое способствовало преодолению, а то и прямому отрицанию опыта предшественников. Эту тенденцию, конечно, нельзя абсолютизировать, ибо преемственность в развитии западной культуры тем не менее всегда сохранялась, пусть порой и в неявном виде. Но здесь важно другое. Общая закономерность, вскрытая Гегелем, никак не распространяется на «традиционалистский» тип восточной культуры. В нем каноническое содержание даже в различных индивидуальных интерпретациях продолжает оставаться доминирующим, определяя генеральную линию развития и своеобразные формы традиционной культуры, а также особое отношение к ее истории.
Различие подходов к пониманию истории в культурах Запада и Востока имеет глубокие коренные отличия. В частности, европейское историческое сознание в своих истоках восходит к христианским представлениям. Согласно им весь мир — результат индивидуального творения, проявления воли высшего божества. Историю аналогичным образом творит воля людей (народов или выдающихся личностей — это уже непринципиально). Иное на Востоке, где мыслится некий высший (природный) закон, которому подчиняется и природа, и история, и жизнь каждого человека. В этом смысле само понятие истории на Востоке проблематично для европейского сознания. История здесь результат не творения (бога или людей), а проявления универсального закона. Отсюда стремление древних восточных мудрецов понять историю никак не связано с попыткой обнаружить момент ее возникновения и последующего имманентного существования. Есть лишь вечное стремление к постижению высшего закона, дающего понимание и движущих сил истории в том числе. Поэтому великие мудрецы прошлого почитались на Востоке не за индивидуальную оригинальность мышления, а за познание неких универсальных основ бытия. Древние мудрецы выступали в качестве носителей и хранителей высшего знания, этических идеалов, столь необходимых культуре, а сама древность, осененная этим знанием, задавала образцы поведения для потомков, превращая и историю в своеобразный урок, в проповедь высших этических идеалов и ценностей культуры. Однажды познанные законы бытия становились всеобщим достоянием в процессе передачи знаний современникам и потомкам. К высшему знанию ничего нельзя было прибавить по существу, его можно было лишь бесконечно истолковывать, стремясь к постижению истинного смысла той или иной фундаментальной идеи, концепции, ритуала и т. п. Вот почему уже упоминавшаяся принципиальная установка Конфуция «передавать, а не создавать, верить древности и любить ее» является характерной и для традиционной восточной культуры в целом.
Такой подход, изначально ориентированный на позитивные ценности прошлого, на их постоянное воспроизведение и культивирование, выделял в истории не все, а прежде всего самое лучшее, достойное быть образцом и служить уроком. Именно поэтому труд историков выступал одновременно как мифотворчество, превращаясь в проповедь идеалов традиционной культуры. На хронологическую канву и описание подлинных событий наносился узор интерпретирующих исторический материал натурфилософских и философско-религиозных концепций, призванных сделать наглядным и доступным для понимания действие некоего высшего закона и тем самым помочь извлечь из истории нужные уроки. Вера в древность и любовь к ней, прочно укоренившиеся после Конфуция в традиционной культуре, следование общепризнанным идеализированным образцам мудрости прошлого способствовали естественному перерастанию идеальных норм в действующие нормы культуры.
Множество примеров особого почитания мудрецов содержится и в «Троецарствии». За утверждением, что «процветает тот, за кем идут люди, и тот гибнет, кто их теряет», следует призыв: «Разыщите мудрых советников...» Вера в такую возможность в древнем и средневековом Китае всегда существовала. В романе в связи с этим приведены слова Конфуция: «В каждом селении на десять дворов непременно найдется хоть один мудрый и достойный человек». Однако найти выдающихся мудрых советников, от которых зависит, по словам Джугэ Ляна, «подлинное искусство управления государством, прочность и безопасность династии», было все же непросто. В поиске таких советников даже правители усмиряли свою гордыню. Кстати, сам Джугэ Лян в романе выступает как такой идеальный и даже идеализированный советник. Первоначально он показан как даосский отшельник, и Лю Бэй трижды приходит к его хижине, следуя принципу: «Если хочешь видеть мудреца, так иди к нему сам!» (В «Троецарствии» упоминается также некий Хуангун, который пять раз ездил, чтобы взглянуть на отшельника Дунго.) Лю Бэй, сделав Джугэ Ляна своим главным советником, не считает его своим подчиненным, а продолжает почитать как учителя: «Они ели за одним столом, спали на одном ложе и целыми днями обсуждали великие дела Поднебесной».
Примечательно, что мудрость ценят не только такие благородные мужи, как Лю Бэй, но и такой «злодей», как Цао Цао. Он терпеливо выслушивает обидные речи в свой адрес от ученого Ни Хэна: «Ты не отличаешь мудрость от глупости, значит, у тебя грязные глаза. Ты не читаешь вслух книг и стихов, значит, грязен твой рот. Ты не выносишь правдивых слов, значит, грязны твои уши. Не отличаешь старого от нового, значит, ты грязен душой... Ты хочешь стать гегемоном, а сам презираешь людей». И после столь суровой отповеди Цао Цао еще намеревается сделать Ни Хэна своим посланником! (Правда, намерению этому не суждено было осуществиться.)
Стоит заметить, что почиталась только истинная мудрость, которая отличалась от начетничества недалеких людей. Сам Джугэ Лян разъясняет это отличие, используя традиционное для Китая разграничение благородных мужей и низких людей. «Философы-начетчики всех времен,— говорит он,— вечно ищут цитаты, выдергивают из текстов отдельные фразы, но дел вершить не умеют и тем более не способны помочь процветанию государства». Здесь ясно, что ценностью является прежде всего «практическая» философия (как и вообще «практическая» теория) и именно «практика» благородных деяний становится высшим критерием мудрости. Развивая эту идею, Джугэ Лян продолжает: «Вообще ученые-философы делятся на людей благородных и низких. Ученый из людей благородных верен своему государю, любит свою страну, борется за справедливость, ненавидит всяческое зло и действует в соответствии с требованиями времени. Имена таких людей живут в веках. Ученый же из людей низких может быть только книжным червем. Его единственное занятие — каллиграфия. В юности он сочиняет оды, а когда голова его убелена сединами, пытается затвердить наизусть классические книги. Тысячи слов бегут из-под его кисти, но в голове у него нет ни единой глубокой мысли».
В связи с такого рода подходом фигура самого Джугэ Ляна приобретает в романе едва ли не главное значение. Его образ оказывается собирательным. Он явно выделяется среди других главных персонажей и выступает в качестве идеала, в котором персонифицируется концептуальная установка автора «Троецарствия». Эта же установка оказывается фундаментальной для всей традиционной китайской культуры. Она выражается, в частности, в том, что в образе Джугэ Ляна обретает гармоничное сопряжение такие, казалось бы, противоборствующие течения философско-религиозной мысли, как конфуцианство и даосизм.
Показательно, что «примирение» происходит на базе первоистока всей традиционной культуры — натурфилософской концепции «инь-ян», идеи которой от древнейшей «Книги перемен» проросли во всех наиболее значительных направлениях философской мысли дальневосточного региона. По существу, концепция «инь-ян» в плане осознания высшего и универсального природного закона (получившего свои интерпретации в конфуцианстве и даосизме) выступает как нечто единое, порождающее все множество конкретных толкований. Отношения «инь-ян», проявляющиеся повсеместно, обретают наглядность благодаря символической системе восьми триграмм. Мифы Древнего Китая приписывают их изобретение легендарному Фуси. Эти знаки, обнимающие все разнообразие явлений Вселенной, использовались как универсальный язык описания всего сущего. Современные исследователи полагают, что содержащиеся в «Книге перемен» способы описания различных феноменов с помощью классификационных гадательных символов — триграмм и гексаграмм — были связаны с деятельностью официальных гадателей, а в древнейшую эпоху, по-видимому, имели преобладающее (если не единственное) магическое значение. Неудивительно, что эта символика оказалась близкой и даосской магии. В частности, Джугэ Лян, в совершенстве владеющий ею, часто гадает по «Книге перемен» и, как будет еще показано, непосредственно опирается на нее в военном искусстве.
Фигура Джугэ Ляна как полководца совершенно необычна для европейского сознания. И Александр Македонский, и Юлий Цезарь, и Наполеон выступают прежде всего как яркие индивидуальности, личности, со своими особыми амбициями, волей, поступками. Все, что они совершают, подчинено их личностному самоутверждению, порой как бы вопреки «божественным предначертаниям» или «неумолимым законам истории». Джугэ Ляну тоже нельзя отказать в личностном отношении к происходящему и к собственным действиям, но эта личность и это отношение особого рода. Восточный полководец, постигший «все законы Земли и Неба», предстает прежде всего как орудие того самого высшего закона, который он познал и через который познал самого себя и свою роль в истории, свою миссию как полководца. Квинтэссенция высших требований к полководцу заключена и в собственных словах Джугэ Ляна: «Быть полководцем и не разбираться в небесных знамениях, не понимать законов Земли, ничего не смыслить в темных и светлых силах природы, не обладать способностью изобретать военные планы, не знать, когда какими приемами вести бой, не уметь оценивать силу войск — значит быть бездарным». По существу, то же требование к полководцу (выраженное в даосском «наклонении») мы встречаем и в трактате «Сунь цзы»: «Тот, кто мудр, непременно сообразует с «дао» все то, что касается выгоды и вреда. Никогда не доходит до крайности». Этой связи не приходится удивляться — «Сунь цзы» и другие военные трактаты постоянно фигурируют в «Троецарствии». К. ним обращаются не только Цао Цао или Джугэ Лян. Один из эпизодов романа свидетельствует о распространении военных знаний среди даосов и об эзотерическом характере этих знаний — некий Пан Тун в своей хижине нараспев читает трактат «Сунь цзы», а рядом со светильником лежит обнаженный меч. Напомним, что и сам Джугэ Лян впервые предстает как даосский отшельник, облик которого весьма красноречив: «Движения его были плавны, непринужденны, осанка как у благородного духа». Но и поступив на службу к Лю Бэю, Джугэ Лян неизменно появляется в одеянии «бессмертного» даоса — в накидке из журавлиных перьев и с веером из перьев, мановением которого он посылает в бой свои войска.
Существенно то, что и сам отказ от отшельничества и вступление Джугэ Ляна в борьбу, стремление исполнить предначертанный ему гуманный долг и покончить со смутой в Поднебесной — также результат подчинения закону Дао. Он приступает к государственной деятельности, будучи убежденным, что, говоря словами его друга Цуй Джоупина, «порядок сменяет смута, смуту — порядок. Что суждено — того не изменить, что предопределено — того не избежать». В этом смысле Джугэ Лян и выступает как конфуцианский мудрец, идеальный и справедливый правитель, который управляет, как бы «не действуя», а просто повинуясь предначертаниям Неба. Однако именно как истинный мудрец Джугэ Лян ни в коей мере не абсолютизирует принцип «недеяния». Ведь знание высшего закона — это не догмат, поскольку «человек предполагает, а Небо располагает!» (Эти слова Джугэ Лян произносит, когда не оправдываются его надежды на разгром вэйского полководца Сыми И.) Подлинный смысл принципа «недеяния» состоит как раз в том, чтобы через знание высшего закона найти ключ к постижению вечной текучести и изменчивости бытия. Джугэ Лян постоянно демонстрирует необычайную гибкость в истолкованиях небесных знаков и предзнаменований, которые всегда делаются с поправкой на течение времени и изменение обстановки. По существу, кредо Джугэ Ляна выражено в следующих его словах: «Пути неба изменчивы и непостоянны... Можно ли слепо им подчиняться? Я... буду действовать соответственно обстоятельствам».
Интересно, что натурфилософские истоки традиционного восточного сознания и мировосприятия обусловливают трактовку высшего закона как некой природной объективной силы, не воплощенной в образе какого-то сверхъестественного божества. В «Троецарствии» есть эпизод, в котором даосский монах Юй Ци с помощью магии вызывает дождь, а затем своей волей заставляет сиять солнце. Наблюдая это, военачальник Сунь Цэ восклицает: «Никакого чуда здесь нет! Солнце и дождь подвластны Небу, волшебник этим воспользовался!» Действие высшего закона подчиняет естественному ритму циклических изменений и природу, и историю, и жизнь человека — ритму, который снимает все внешние различия феноменального мира, обнажая его единую основу, истинную суть и смысл. Однако возвыситься до их понимания согласно традиционным восточным воззрениям могут только мудрецы, выступающие с этих позиций как толкователи бесконечной череды изменений и преобразований, недоступных пониманию непосвященных.
В известном смысле «Троецарствие» — это развернутая иллюстрация и интерпретация действия всеобщего закона прежде всего в человеческой истории (тождественной в этом отношении природе). Поэтому грандиозная эпопея и выступает еще как урок для современников и потомков. Автор «Троецарствия» вовсе не случайно начинает и заканчивает описание событий в романе следующими словами: «Говорят, что великие силы Поднебесной после длительного разобщения непременно воссоединяются, а после длительного воссоединения вновь разобщаются». Вначале это абстрактная формулировка всеобщего закона, подлинный смысл которой доступен лишь мудрецам. Убедить читателя в ее истинности, наполнить соответствующее представление конкретным содержанием, к которому читатель приобщается в ходе эпического повествования, и является главной воспитательно-нравственной задачей романа. Обретение читателем подобного знания, его личностное «присвоение» коренным образом изменяет восприятие прочитанного. В конце романа то же изречение уже раскрывает свой эзотерический смысл, как бы делает человека готовым к восприятию единого во многом, к уяснению глубинной связи явлений разного порядка и масштаба. В результате огромный объем содержания эпопеи как бы сжимается в один миг человеческой истории, стимулируя у читателя вспышку «прозрения» относительно зависимости истории от того же закона. В этом и состоит главный урок истории «Троецарствия», который автор романа выражает в итоговом стихотворении:
Законы Небес беспощадны — от них ни уйти, ни укрыться.
А мир бесконечно огромен, и дел в нем свершается много. Исчезли навеки Три царства, прошли они, как сновиденье,
И скорбные слезы потомков — одна лишь пустая тревога.
Однако этот главный урок не является в романе единственным. Большое значение имеют конкретные действия центральных героев, которые несут в себе образцы, достойные подражания. Реальные исторические персонажи, естественно, идеализированы и мифологизированы, сближаясь с героями древнейших китайских мифов, которые, напротив, были превращены в реально действующих образцовых правителей и сановников. Наиболее живой и многогранный образ Джугэ Ляна, например, во многом оказывается обобщенным, вбирая в том числе подвиги, совершенные другими людьми. Но именно такое «искажение» исторической действительности становится этически оправданным и художественно достоверным. В той или иной мере обобщенный характер имеют и другие персонажи «Троецарствия». Благодаря этому эпопея концентрирует в себе опыт многих поколений выдающихся деятелей, стратегов, военачальников, мастеров боевых искусств. Все они в сопоставлении с отрицательными персонажами дают читателю образцы, достойные подражания. В собственно военной сфере, которая в «Троецарствии» является преобладающей, эти образцы обнаруживают прямую связь с канонами «Сунь цзы», наилучшим способом комментируя правила военной теории и вскрывая их суть.
В этом отношении особый интерес представляет военно-профессиональный слой содержания «Троецарствия» в соотнесении с аналогичными специальными вопросами трактата «Сунь цзы». Основными вехами здесь служат высокие требования к полководцу, сам подход к военному делу, а также законы и наиболее поучительные примеры военной стратегии и тактики.
Для европейского сознания многие черты восточной традиции воинского искусства оказываются необычными. Необычайно высок сам статус теории военного дела, необычайно велика практическая направленность теории. Столь же необычен идеал выдающегося полководца, владеющего этой теорией и способного воплотить ее в жизнь, то есть практически владеющего военным искусством. Это не просто одаренный военачальник, движимый личными эгоистическими интересами. В отличие от знаменитых полководцев античной и средневековой Европы, действия и поступки которых имеют ярко выраженную корыстную мотивацию, идеальный восточный полководец предстает как воин-мудрец, который свободен от личных притязаний в силу познания высшего закона и неукоснительного ему следования.
Для формирования в культуре Востока такого идеала имелись вполне реальные предпосылки. Войны шли постоянно, длились много лет и вовлекали огромные массы людей, что в значительной мере влияло на образ жизни и массовое сознание. В ситуациях крайне неустойчивых, где победы и поражения сменяли друг друга непрерывной чередой и становились «обычным делом», для выживания культуры требовалось создание особых условий и совершение особых усилий сознания, ведущих к взлетам человеческого духа и выработке «философского» отношения к жизни. Чтобы сохранить душевное равновесие, человеку нужно было обрести психологические и нравственные сверхустои, чтобы превозмочь все невзгоды, нужны были дополнительные знания и средства. Человек должен был понять то главное, что определяет не только его личную судьбу, но и судьбу истории, природы, космоса. Это делало самопознание тождественным познанию всего бытия — над всем ощущалось действие высшего закона. Его знание давало мудрость и силу (выступающих нередко в магическом облике), диктовало определенные этические нормы человеческих отношений.
Эта общая особенность традиционного восточного сознания выразилась во всех сферах человеческой жизнедеятельности, и в военном искусстве не меньше, чем где бы то ни было. Важно не только то, что мудрые и искусные действия выдающихся людей на Востоке рассматриваются сквозь призму представлений о высшем законе, но и то, что сами люди благодаря этому вырастают в своем значении — на них лежит отблеск универсального. Вот почему, даже отделяясь от той предметной сферы, с которой было связано военное искусство, его фундаментальные принципы сохраняли свою универсальность (она была заложена в самой их природе) во всех иных областях человеческой жизнедеятельности. Если некий высший закон признается универсальной основой бытия, в плане осознания легко отождествлять любые конкретные сферы, ибо проявляется он всюду и везде. В результате и в нашем случае талантливый полководец оказывается одновременно мудрецом, умелый воин нередко предстает как одаренный поэт, а видный государственный деятель обнаруживает владение искусством магии. Однако предоставим слово самим представителям древней и средневековой культуры Китая — Сунь цзы (автору одноименного трактата) и Ло Гуаньчжуну (автору «Троецарствия»). Многовековая дистанция, как мы увидим, не мешает им вести «диалог согласия».
Яркие, поэтичные характеристики выдающегося полководца мы находим в «Сунь цзы». За ними без труда угадываются концептуальные представления о закономерностях взаимодействия светлых и темных сил, о действии закона Дао. Личностно-профессиональный облик полководца определяется равновесием, гармонией полярных качеств. Он нападает непредсказуемо и неожиданно как небесный гром, «стремительно как ветер», «сжигает как огонь...». И одновременно он «медлителен как лес», «неподвижен как гора». Но во всех своих проявлениях власть полководца величественна, в сути своей он «непроницаем как мрак», «силы его не измерить», «истинный облик не разглядеть...». Такая же гармония выражается в социально-этических характеристиках полководца. Признается, что войско — это орудие несчастья, что борьба противоречит добродетели, что полководец на войне — слуга смерти, над которым утрачивают силу даже приказы императора. (Правило «Сунь цзы», гласящее, что «полководец в походе не повинуется приказам государя», неоднократно цитируется в «Троецарствии».) Однако в действиях своих полководец следует освященным традицией древним законам, которые объединяют его с людьми и становятся надежным рычагом управления. «Законы, которые применяются давно, заслуживают доверия и ясны, поэтому полководец и массы понимают друг друга». Авторитет полководца укрепляется тем, что он, «наступая, не ищет славы, отступая, не уклоняется от наказания, заботится только о народе и пользе государства».
Отдельными из названных качеств в «Троецарствии» обладают многие «благородные мужи», военачальники и государственные деятели. Столь ценимое на Востоке владение собой и душевное равновесие присуще, например, Лю Бэю, который «был великодушен, немногословен, ни радость, ни гнев не отражались на его лице». Однако средоточием всех качеств, необходимых полководцу, является прежде всего Джугэ Лян, постигший «все законы Земли и Неба». В этом исток его политических успехов и блистательных побед. Недаром в «Сунь цзы» сказано: «Победа и поражение уже определены тогда, когда еще не двинулись в поход, еще не поднялись на сражение». Джугэ Лян уверен и естественно управляет людьми, самое малое добро не оставляя без вознаграждения и самое малое зло — без наказания. Он совершенно владеет своим «сердцем», следуя наставлениям «Сунь цзы»: «Находясь в порядке, жди беспорядка; находясь в спокойствии, жди волнений». И потому он в спокойствии никогда не забывает об опасности, всегда находясь в состоянии готовности. Ни враги, ни друзья никогда не знают его планов, и ему неизменно сопутствует успех. Джугэ Лян владеет тем искусством полководца, которое в «Сунь цзы» определяется способностью «далекое сделать близким» и «бедствие превращать в выгоду».
Знание закона Дао естественным образом находит у Джугэ Ляна продолжение в магии. В практике даосских монахов она вообще имела большое значение, ставя целью достижение необычных состояний сознания и приобретение особых способностей. Джугэ Ляну, в частности, приписывается способность «передвигать живые и неживые предметы и сокращать пространство, как написано в небесных книгах». К магическим обрядам, жертвоприношениям, заклинаниям он прибегает постоянно, например, вызывая ветер, чтобы сжечь скованный цепью вражеский флот, вводя в сражение диких зверей и невиданных чудовищ или имитируя боевые построения войск из камней (о чем еще будет идти речь). Чудеса магии в «Троецарствии» демонстрирует также даос Цзо Цы, которого, несмотря на все старания, не может уничтожить Цао Цао. По этому поводу автор романа делает свое поэтическое заключение:
Коварство и сила тирана способны разъять государство. Но только искусство даоса сильнее людского коварства.
Совершенная гармония и душевное равновесие, в котором пребывает Джугэ Лян, является мощным психорегулятивным фактором. Формируется философски сбалансированное отношение к жизни, успехам и неудачам, в том числе в военных действиях. Джугэ Лян неукоснительно следует заповеди полководца: «Не радуйся, когда победил, не печалься, когда потерпел поражение», и сам внушает другим, что «победы и поражения — обычное дело для воина». Те же слова неоднократно повторяют и другие военачальники (среди них и Цао Цао), демонстрируя даже в самых критических ситуациях необходимые для профессиональных полководцев хладнокровие и стойкость духа.
Одним из необходимых качеств настоящего полководца является способность изобретать хитроумные стратегические планы и принимать неожиданные тактические решения. Эта способность тесно связана также с гибким политическим мышлением и определяется как «сообразительность», которая является одной из конфуцианских добродетелей. «Троецарствие» необычайно богато такого рода примерами. Блестящим образцом политической интриги оказывается знаменитый «план цепи», рассчитанный на «цепную реакцию» вовлеченных в него лиц, которые, по существу, становятся марионетками создателя плана. Это министр Ван Юнь, который предлагает избавиться от военачальника Дун Джо, претендующего на престол. С помощью своей певицы и танцовщицы Дяочань, которая помогает министру из чувства долга, он сеет рознь между Дун Джо и его приемным сыном Люй Бу — обещает отдать ее Люй Бу, а отдает Дун Джо, возводя на последнего клевету. Как и задумано, разгневанный Люй Бу убивает Дун Джо. Другие хитроумные политические интриги в «Троецарствии» тесно переплетаются со сложными военно-стратегическими планами. Некоторые из них получают образные характеристики, отражающие суть поставленных задач, например, «как заставить двух тигров передраться из-за добычи» или «как заставить тигра съесть волка». Встречается также множество примеров реализации теории «Сунь цзы» об использовании шпионов разной категории как для собирания разведывательных данных, так и с целью дезинформации противника. «Божественную сеть» шпионажа широко раскидывает Джугэ Лян.
Джугэ Лян предстает также непревзойденным мастером изобретения сложнейших собственно военных планов, где просчитано множество шагов вперед в оценке собственных и ответных (точно спровоцированных) действий противника. Об одном из блестяще осуществленных планов можно судить по приказу, который он отдает своим военачальникам:
«Гуань Юй с тысячей воинов пусть идет к верховьям реки Байхэ и соорудит там запруду из мешков с песком. Завтра, во время третьей стражи, когда в нижнем течении реки послышатся крики людей и конское ржание, запруду немедленно разобрать и врага затопить. Отряду двигаться вниз по течению вдоль берега, навстречу противнику. Чжан Фэю с тысячей воинов сесть в засаду у Болинской переправы. Тут вода разольется широко, и воинам Цао Цао трудно будет бежать. Напасть на врага следует внезапно, выждав удобный момент. Чжао Юню дать три тысячи воинов, разделить их на четыре отряда, три из которых укрыть у западных, северных и южных ворот города, а самому Чжао Юню с четвертым отрядом устроить засаду у восточных ворот. На крышах всех домов в городе сложить легковоспламеняющееся горючее. Войско Цао Цао, вступив в город, расположится на отдых в домах. Завтра в сумерки подымется сильный ветер, тогда воины у западных, южных и северных ворот должны начать обстрел города огненными стрелами. Когда разгорится пламя, за городом надо поднять шум, дабы усилить смятение в стане врага. Восточные ворота пусть остаются открытыми, чтобы противнику было куда бежать. Когда же он окажется вне города, надо ударить ему в спину. Гуань Юй и Чжан Фэй пусть на рассвете соединят войска и уходят в Фаньчэн. Ми Фан и Лю Фын с двумя тысячами воинов должны разбить лагерь у Сивэйского склона в тридцати ли от Синье и там ждать войско Цао Цао. Когда оно подойдет, тысяча воинов с пурпурными знаменами обратится в бегство по правой стороне дороги, а еще тысяча, с черными знаменами, по левой стороне. Враг растеряется и не посмеет их преследовать. Эти отряды должны укрыться в засаде. Как только в городе вспыхнет пожар, считайте, что враг разбит и его можно преследовать. Все встретимся в верховьях реки Байхэ».
«Троецарствие» содержит описание и других подобных планов, а также бесчисленных засад и ловушек (принципы которых широко применяются и в единоборствах). Это правило обмана противника, дезинформации, тактических уловок находит обобщенную формулировку в «Законах войны» (возможно, имеется в виду «Сунь цзы») и цитируется в «Троецарствии»: «Где пусто, там полно; где полно, там пусто». Заслуживают внимания и особые тактические приемы. Так, полководец Сунь Цзян, переправляясь на кораблях через реку, не приближается к берегу до тех пор, пока отряд лучников противника не израсходует весь запас стрел (несколько сот тысяч). После этого его воины собирают стрелы и обстреливают врага. Аналогичным способом в романе добывает стрелы и Джугэ Лян, приказав связать двадцать судов веревками и прикрепить к бортам снопы соломы. Такого рода военным хитростям китайские полководцы придают огромное значение. Джугэ Ляну, в частности, есть все основания утверждать, что «исход войны зависит не от количества войск, а от владения военным искусством», а также передать своему противнику Сыма И предупреждение: «Прежде чем драться со мной, пусть перечтет все книги по военному искусству».
Здесь мы сталкиваемся вовсе не с военной схоластикой и догматизмом, а с принципиально практическим характером военной теории Дальнего Востока. На примере «Сунь цзы» нетрудно понять, что подлинное владение военным искусством предполагает и знание высшего закона Дао, и совершенное знание природы, в том числе разных типов местности, а также скрытых сил, естественных природных и биологических ритмов, не говоря уже о знании человеческой психологии. Джугэ Лян, например, прекрасно использует описанные в «Сунь цзы» так называемые природные колодцы, темницы, сети, капканы и щели, а также типы местности, характеризуемые через психологические оценки. Так, в уже приведенном плане Джугэ Ляна окруженный город, по «Сунь цзы», именовался бы «местностью смерти», попав куда враг будет сражаться насмерть. Чтобы смутить его дух и дать возможность к отступлению, в «Сунь цзы» рекомендуется не замыкать окружение и оставить один проход свободным. Именно так и поступает Джугэ Лян, освобождая восточные ворота. С не меньшим знанием дела он учитывает и природные ритмы человеческой жизнедеятельности. В частности, то, что на рассвете дух войска поднимается, в полдень убывает, а вечером исчезает, помогает ему управлять настроением своих воинов и подчинять себе волю противника.
Иными словами, Джугэ Лян как идеальный полководец во всей своей деятельности воплощает гармонию теории и практики, которая определяет подлинное владение военным искусством. Поступив на службу к Лю Бэю и возглавив его армию, он с утра и до вечера сам обучает воинов, демонстрирует различные способы создания неуязвимых для противника лагерей и непревзойденное мастерство в управлении боевыми порядками войск. Известная мифологизация образа Джугэ Ляна в «Троецарствии» ведет к тому, что и эти его способности порой приобретают магические очертания. Отчасти это может быть связано с тем, что в боевых построениях он опирается на доскональное знание символики «Книги перемен», в своих истоках связанной с магией и гаданиями. Он использует древний способ восьми сочетаний из цельных и прерывистых линий по три в каждой фигуре — так называемых триграмм, имеющих 64 распространенные комбинации. Этот способ, как уже упоминалось, приобрел универсальное значение для наглядного изображения и символического выражения всего многообразия явлений и процессов, возникающих благодаря взаимодействию, взаимопроникновению и взаимопереходам полярных сил «инь» и «ян».
В одном случае с планом восьми построений, созданным Джугэ Ляном, сталкивается прославленный полководец Лу Сюнь. Происходит это несколько таинственным образом. Направляясь в царство У, Лу Сюнь замечает, что над прибрежными горами витает зловещий дух смерти. Он трижды посылает в разведку воинов, но они не находят противника и сообщают только о том, что на берегу лежат огромные кучи камней. Жители этой местности говорят, что это воины Джугэ Ляна по его приказу выложили из груды камней план расположения войска. Лу Сюнь видит между камнями проходы. Не понимая, зачем все это, он въезжает в один из них. Тут налетает ветер, кажется, что странные камни приподнимаются, сухие деревья ощетиниваются мечами, слышится шум реки, бряцание оружия и грохот барабанов. Лу Сюнь понимает, что попал в ловушку. Но тут появляется какой-то старик и выводит его на склон горы. После этого между ними происходит следующий диалог:
«— Кто вы, отец? — взволнованно спросил Лу Сюнь.
— Я тесть Джугэ Ляна, зовут меня Хуан Чэнъ-янь,— отвечал тот.— Когда зять мой шел в Сычуань, он сложил здесь эти камни и назвал их планом восьми расположений. Они ежедневно меняют расположение, их можно уподобить десяти тысячам отборных воинов. Перед уходом мой зять сказал, что здесь заблудится полководец из Восточного У, и не велел мне выводить его отсюда. Но, когда я увидел, как вы вошли через ворота Смерти, я подумал, что вам ни за что не выбраться из этих камней. Человек я добрый и не мог допустить, чтобы вы погибли. Я вывел вас через ворота Жизни.
— Вы изучили все проходы? — спросил Лу Сюнь.
— Нет, это невозможно. Изменения их бесконечны! — ответил старик».
В другом случае описывается необычный поединок двух полководцев, которые перед сражением решили состязаться в искусстве построения войск. Сыма И первым взмахнул желтым знаменем, и войско его пришло в движение. Джугэ Лян рассмеялся, сказав, что это построение для молниеносного боя известно самым маленьким его военачальникам. Он взмахнул веером, и его войско приняло построение восьми триграмм. Сыма И определил в нем восемь проходов: Остановка, Рождение, Ранение, Преграда, Обстоятельство, Смерть, Испуг и Открытие, составив план прорыва. Но когда его войска вклинились в строй противника, то вырваться уже из их рядов оказалось невозможным. Всех его воинов связали и доставили к Джугэ Ляну, который вернул им оружие и отпустил, передав Сыма И пожелание изучить все книги по военному искусству.
В третьем случае способ восьми расположений, изобретенный Джугэ Ляном, использует полководец Цзян Вэй. Его построения соответствовали знакам: Небо, Земля, Ветер, Облако, Птица, Змея, Дракон и Тигр. Противник — вэйский военачальник Дэн Ай — в своем войске создал подобное же расположение, но с четырьмя проходами. На вопрос Цзян Вэя, может ли он изменить построение, Дэн Ай взмахнул флагом, и войско перестроилось, образовав уже 64 прохода. Однако, когда Дэн Ай перешел в наступление, ему не удалось поколебать ряды противника. Цзян Вэй взмахнул флагом, и его войско, вытянувшись длинной змеей, сжало войско Дэн Ая в тугое кольцо, вырваться из которого он уже не мог.
В «Троецарствии» есть также знаменательные примеры того, как используется тактика морального воздействия на противника с целью подчинить его своей воле или уничтожить. В двух совершенно разных ситуациях, где главным героем вновь оказывается Джугэ Лян, наглядно виден огромный диапазон его тактических средств и приемов. В знаменитом эпизоде длительной борьбы с неукротимым военачальником маньцев Мын Хо Джугэ Лян семь раз берет его в плен и каждый раз освобождает, стремясь обеспечить добровольное подчинение «варвара» и создать себе надежный тыл. В конце концов Мын Хо был действительно потрясен благородством и невозмутимостью Джугэ Ляна и его сопротивление было сломлено. «С древнейших времен не случалось, чтобы семь раз брали в плен и семь раз отпускали! — со слезами воскликнул Мын Хо.— Я хоть и чужеземец, но знаю, что такое долг и этикет! Я покоряюсь,— сказал он.— Все мои сыновья и внуки будут славить твое милосердие». В другой ситуации Джугэ Лян, наоборот, одерживает над противником (Ван Ланом) победу в словесной полемике, всячески унижая его достоинство и деморализуя настолько, что тот испускает громкий крик и замертво падает с коня.
В «Троецарствии», где в столкновение вступают крупные политические и военные силы (численность одной армии достигает порой 700 тысяч воинов), естественно, на первый план выходит искусство полководцев и тактика взаимодействия войск. Однако на этом фоне развертывается множество эпизодов, где военачальники разных рангов демонстрируют свою личную воинскую доблесть. Эпопея обобщает практический опыт и такого рода. Обращение к конкретным достижениям искусства рукопашного боя, описанным в романе, и их соотношению с общей теорией и практикой воинского искусства дальневосточного региона позволяет понять, что исторический диалог веков охватывает все обширное пространство традиционной культуры: древность — средневековье — современность. Индивидуальное боевое искусство старых мастеров, которое в итоге приобрело относительную самостоятельность как особый путь совершенствования человека, сохраняет органичную и прочную связь с традицией военного искусства Востока вплоть до наших дней.
В «Троецарствии», как и в «Сунь цзы», феномен искусства приобретает неоспоримую ценность. «Безрассудная как у зверей» храбрость не в почете, ибо она свидетельствует о недостаточном знании военного дела и искусства рукопашного боя. Поскольку индивидуальное мастерство показывается в армейских условиях, то, как правило, единоборства или бои с несколькими противниками ведутся конными и пешими воинами в различном защитном снаряжении и с использованием разных видов холодного, стрелкового и метательного оружия. Многие из них до сих пор культивируются в китайских у-шу как в спортивно-прикладном направлении, так и в искусстве «сценического боя» — на сцене классической Пекинской оперы, где широко представлены сюжеты «Троецарствия». Обширный арсенал видов оружия изображен на китайских гравюрах XVII века и более поздних, где иллюстрируются эпизоды из «Троецарствия», на китайских предметах декоративно-прикладного искусства (некоторые из них демонстрировались на выставках в Москве). На этих изображениях видно, что в основе искусства рукопашного боя с оружием лежала базовая подготовка в борьбе с одним или несколькими противниками без оружия. В настоящее время она осуществляется преимущественно на базе у-шу, каратэ, таэквондо и других национальных видов боевых искусств с преобладающей ударной техникой. Именно на этой основе особенно быстро осуществляется подготовка так называемых «двоеруких» бойцов, которые могут вести бой, имея в каждой руке одинаковые или разные предметы. На старинных гравюрах очень часто изображены «двоерукие» воины: конные и пешие, чаще с прямыми, иногда с кривыми мечами. В одном эпизоде «Троецарствия» сам правитель царства Шу Лю Бэй обнажает два меча. В другом — молодой воин Вэнь Ян искусно действует двумя предметами: мечом и медной плетью, от ударов которой один за другим падают вражеские воины.
В романе описано множество боев, где воины сражаются по нескольку часов, выдерживая сотни схваток без заметных признаков усталости. Это Гуань Юй, Ма Чао, Пан Дэ и др. Возможно, конечно, что это результат «мифологизации» героев и использования художественных преувеличений. Однако существовала и реальная традиция серьезной профессиональной подготовки. Даже в современных боевых искусствах, сохраняющих традиционную ориентацию, например в Кёкусин Будо-каратэ, сохраняются тесты на высшее мастерство ведения контактных поединков и соответствующую специальную выносливость. Лучшие мастера выдерживают подряд от 100 до 300 двухминутных боев с постоянно меняющимися противниками.
Примечательно, что в «Троецарствии» редкое мастерство и выносливость показывают не только полные сил молодые воины, которые подобно сыну Цао Цао (Цао Чжану) голыми руками могут справиться порой даже с диким зверем. (Кстати, своими поединками с быками прославился основатель каратэ Кёкусинкай Масутацу Ояма. А сколько еще подобных достижений не стало предметом рекламы?) Им не уступают и старые бойцы. Таков, например, военачальник Хуан Чжун, который вращает тяжелым мечом как перышком, ездит на самом быстром коне и выдерживает множество изнурительных схваток с могучим Гуань Юем. Таков Янь Янь, который прекрасно фехтует и стреляет из тугого лука. Часто воины противостоят нескольким противникам. Так, Дань Вэй поражает мечом более 20 всадников, а когда меч ломается, хватает двух нападающих и, используя их как прикрытие и оружие, выводит из строя еще около десятка латников.
Не отстают от старых и молодых мастеров также женщины. Они не только осваивают, наряду с мужчинами, боевую технику и учебно-ритуальные танцы (упоминаются танцы с мечами), но и не уступают им в реальных схватках. Младшая сестра военачальника Сунь Цюана (ставшая женой Лю Бэя) с детства занимается боевыми искусствами, ее служанки ходят с мечами, а дом полон оружия. Эта на редкость стойкая и храбрая девушка силой духа превосходит многих мужчин. Жена предводителей маньских воинов Мын Хо (по имени Чжуюн) ловко владеет мечом, стреляет из лука, успешно пользуется в бою метательными клинками и даже возглавляет отряд самых свирепых воинов. Кстати, в более позднее время монахини, обучавшиеся в китайских монастырях, считались едва ли не более яростными бойцами, чем мужчины. Некоторые из них даже прославились как родоначальницы своеобразных «женских» стилей рукопашного боя. В Японии жены самураев, считавшиеся тоже самураями, обучались приемам борьбы без оружия, фехтованию, а также осваивали особые виды оружия, считавшиеся «женскими» (например, двухметровая алебарда нагината). Иногда они принимали участие в сражениях наравне со своими мужьями. Напомним, что «равноправие» в занятиях боевыми искусствами молодых и пожилых мужчин и женщин сохранено традицией до наших дней. Примечательно, что при этом сохранена и традиционная мно-гоборческая подготовка. В «Троецарствии» в этом отношении есть интересные эпизоды. В одном из них вначале сражаются всадники, вооруженные копьями, затем они перехватывают друг у друга оружие и, падая с коней, продолжают биться на кулаках. Через некоторое время одному удается выхватить у противника из-за спины алебарду, а другому — сорвать с врага шлем, которым он обороняется от нападения вооруженного противника.
Большим почетом в романе пользуется искусство стрельбы из лука. Поэтично описание того, как Люй Бу со 150 шагов попадает в среднее острие алебарды: «Лук изогнулся, словно осенний месяц в небе, стрела взвилась, подобно падающей звезде, и точно попала в цель». Другие молодые воины попадают со 100 шагов в красный кружок на флаге и сбивают на выбор любого из стаи летящих гусей. На состязаниях воины стреляют через плечо, а также на полном скаку, почти не целясь. Маньским лучникам приписывается способность сразу выпускать по 10 отравленных стрел. (Заметим, что стрельба из лука, помимо своего прикладного значения, особенно почиталась и в даосизме, и в дзэне как уникальное средство для медитативной практики.) В «Троецарствии» есть описания, как применяется метательное оружие. Так, военачальник Дянь Вэй, состоящий на службе у Цао Цао, десятью дротиками с пяти шагов без промаха поражает наступающих воинов противника. Не менее интересны эпизоды, где мастера противостоят врагу, использующему стрелковое или метательное оружие. Они могут ловко уклониться от стрел, от метательного молота и т. п. Нередко воины парируют оружием летящие в них предметы. Ма Чао и Чжань Юй отбивают стрелы копьем, Гуань Юй ударом длинного меча разрубает брошенную в него булаву. Заметим, что искусство такого рода сохранилось и сегодня. Например, М. Ояма и его ученики демонстрируют приемы захвата между ладонями стремительного самурайского меча и парирование голыми руками выпускаемых в них стрел...
Однако не только техника боевых искусств привлекает автора «Троецарствия». С восхищением и глубоким уважением повествует он о силе духа и чувстве долга, которыми обладают самые доблестные воины и полководцы. Удивительное самообладание демонстрирует Гуань Юй, раненный в руку отравленной стрелой. Его излечивает знаменитый врач Хуа То (которого впоследствии казнил Цао Цао). Он разрезает рану, соскабливает с кости яд и зашивает рану шелковыми нитками. Гуань Юй в это время играет с Ма Ляном в шахматы, пьет, ест, разговаривает и смеется, ничем не выдавая своих страданий. Не менее выразительно описано поведение Гуань Юя перед смертью. Следуя долгу, он не сдается врагу и не соглашается на измену, восклицая при этом: «Яшму можно истолочь в порошок, но она все равно останется белой! Бамбук можно сжечь, но огонь не разрушит его коленца! Я умру, но имя мое останется в веках!» В романе его дух и после смерти (как и дух Джугэ Ляна) творит чудеса.
Подобные примеры лишний раз показывают, насколько важна в восточной традиции военного искусства в целом (включая искусство рукопашного боя) этическая, нравственная сторона, моральная и психологическая подготовка воинов. Может быть, именно благодаря тому, что хранители и носители этой традиции стремились извлечь уроки из своей истории и преподать их современникам и потомкам, были сохранены нравственные устои культуры. А они, пожалуй, оказались главной причиной жизнеспособности дальневосточных боевых искусств. Многое, очень многое из того, что сказано в выдающихся трактатах, и прежде всего в «Сунь цзы», что сказано в исторических философско-художественных памятниках прошлого, в том числе в такой грандиозной эпопее, как «Троецарствие», сохраняется в современной действительности — в разных национальных видах, разновидностях, стилях и школах дальневосточных боевых искусств. Образы древних героев не померкли и продолжают служить примерами доблести и чести, мудрости и отваги. В трудах выдающихся мастеров современности мы встречаем цитаты из «Сунь цзы» и «Троецарствия». Вспомним хотя бы крылатые слова военачальника Дэн Ая, которыми он подбадривает воинов перед трудным переходом в неприступных горах: «Не проникнешь в логово тигра — не достанешь тигренка» (эти слова приводит в одной из своих книг и М. Ояма).
Но дело, конечно, не только в этической и идейно-нравственной основе преемственности в восточной традиции. Существуют гораздо более глубокие предпосылки в архетипах восточного сознания, способствующих передаче древних познаний и мастерства из поколения в поколение. Среди них — принципиальная возможность отождествления разных сфер человеческой деятельности, в том числе военной деятельности разного масштаба. Уже в «Сунь цзы» утверждается принцип подобия в управлении большим поиском и немногими людьми: «Управляй всем поиском так, словно используешь одного человека». Отсюда вес тактические принципы, связанные с обманом и дезориентацией противника, с использованием провоцирующих действий и ловушек, со знанием сильных и слабых его сторон, сохраняют значение как при взаимодействии больших армий, так и в единоборствах. Когда войско управляется с помощью барабанов и флагов, связующих воедино уши и глаза воинов, оно также превращается в нечто единое: «Ьоины одинаково храбры, бесстрашны, все войско подобно одному человеку». Войско совершает маневры в соответствии с действиями противника, как это происходит и в тактике единоборств. И там и здесь в восточной традиции предписывается не нападать без подготовки на находящихся в полной боевой готовности и сильных духом. Недаром общий тактический принцип: противопоставление силе — гибкости, а слабости — силы получил отражение в названии одной из японских школ каратэ — в Го-дзю-рю («Го» — сила, «дзю» — гибкость). А разве утратили в восточной традиции свое значение фундаментальные военно-тактические (и одновременно жизненные) принципы, которые называет в «Троецарствии» военачальник Сыма И: «Можешь наступать — наступай, не можешь наступать — обороняйся, не можешь обороняться — беги, не можешь бежать — сдавайся, не можешь сдаваться — умри»? Разве не универсальный смысл приобретает и в военном деле, и на пути боевого искусства, превращающегося в дело жизни и жизненный путь, заповедь из «Сунь цзы»: «Если уничтожишь сомнения, то до самой смерти не отнимешь и боевой дух»?..
Древняя мудрость Востока продолжает оплодотворять и одухотворять современные направления и формы бытования боевых искусств. Она вызывает к жизни те созидательные, творческие силы, которые хранят память культуры и упрочивают связь веков. Пожалуй, это прежде всего и выступает в восточной традиции как общезначимая и общечеловеческая ценность. В то же время именно сегодня традиционные ценности и идеалы культуры дальневосточного региона подвергаются серьезным испытаниям. Этому способствует все более интенсивный процесс взаимодействия и взаимовлияния разных национальных культур, противоречивый, а порой и драматичный диалог Востока и Запада. Попытаемся более глубоко погрузиться в этот процесс, чтобы уяснить те ключевые факторы, которые определяют лицо традиционной культуры дальневосточных боевых искусств, ее современное состояние, проблемы, перспективы развития и освоения.