О целостности культуры дальневосточного региона в определенном смысле можно говорить применительно ко всей многовековой традиции. Именно об этом шла речь в первом очерке, где беглыми штрихами как бы воссоздавалась связь времен и эпох, находящихся друг с другом в живом диалоге. Между тем сколь бы древней и укорененной ни была традиция воинского искусства Востока, охватывающая теорию и практику, этику и философию военного дела, стратегию и тактику ведения боевых действий (целыми армиями или в условиях единоборства), на поверхности безбрежного океана культуры оказалась лишь малая видимая часть «айсберга» традиции. Это то, что видится из XX века как средневековая традиция «дзэнских видов борьбы». Именно с дзэном было связано кардинальное переосмысление боевых искусств Востока как одного из путей духовного совершенствования человека. Именно мирному дзэну удалось в своем концептуальном подходе решить сложнейшие нравственные проблемы, связанные с насильственной природой военных действий.
Существенно и то, что именно через феномен «дзэнских видов борьбы» нашим современникам открылась уникальность и культурная целостность не только средневековой традиции, но и всей традиции воинского искусства дальневосточного региона. Впрочем, «открылась»— это не совсем подходящее определение. Учение дзэна сохраняет свою эзотерич-ность и таинственность даже в традиционной культуре. В еще большей мере дзэн предстает как тайна представителям западной цивилизации, несмотря на появление о нем множества специальных исследований и популярных работ. Причины тому — не только своеобразие восточного образа жизни и образа мысли, но также сугубо практический (а не умозрительный) характер дзэнского учения. Сферой практики здесь выступает не только конкретный вид деятельности, но и вся сопряженная с ним духовная активность человека. Попытаемся прикоснуться к тайне дзэнской практики на примере дальневосточных боевых искусств, не углубляясь в тонкости отличий японского дзэна от китайских (чань) и индийских (дхьяна) истоков. (Это увело бы нас слишком далеко.) Сосредоточимся на том, что в союзе боевых искусств и дзэна имело особо важное значение.
Для понимания того, что будет сказано далее о дзэне, следует учитывать его неоднородность в средневековой культуре. Наряду с канонизированным сугубо религиозным дзэном существовали и оппозиционные течения. Они утверждали возможность достижения главных целей дзэна не путем религиозной аскезы, а в гуще повседневной жизни. Именно эти направления, активно внедряющиеся в разные сферы жизнедеятельности и виды искусства, преобразующие их и в то же время питающиеся их соками, в первую очередь и определяли специфику традиционной культуры. Не была исключением и профессиональная культура боевых искусств.
Говоря очень обобщенно, основная цель дзэна состоит в радикальной перестройке сознания, открывающей путь к естественной и «гармоничной» жизни, к обретению духовной связи со всеми живыми существами, к единению с природой и космосом. Испытать подобные чувства согласно дзэну не может человек, имеющий сознание, замутненное жизненными заботами, невзгодами, пристрастиями. Цель же дзэнской практики состоит в очищении обыденного сознания, в достижении изначальной ясности сознания ребенка. Ее идеал — так называемое «пустое сознание». «Пустое» в том смысле, что оно не взволновано беспорядочными мыслями, не блокировано предвзятыми мнениями и представлениями и тем самым постоянно пребывает в готовности спонтанно и верно воспринимать явления окружающего мира. Данная цель достигается через так называемое интуитивное озарение (сатори), благодаря определенной практике сосредоточения (медитации), а так же с помощью множества специальных приемов, помогающих «взорвать» обычное сознание, осуществить его «переворот», который способствует интуитивному проникновению в природу вещей. В таком состоянии сознания (в современных научных работах его называют «измененным») человек входит в транс, испытывает экстатические переживания, не передаваемые точно словами, отождествляется с окружающим миром, вступает с ним в искомое «единение». Здесь вновь необходимы уточнения. «Пустое сознание»— это условное восточное понятие, выраженное сугубо философским термином. Подобный эпитет в дальневосточной традиции был применим только к истинным мастерам, высокообразованным и культурным, а не к примитивным и тупым людям, которые, получая доступ к технике боевого искусства, легко могли перейти в разряд убийц. Что касается медитации, ставшей своеобразной «визитной карточкой» дзэна, то здесь следует различать, с одной стороны, специфическое для дзэна (как особого стиля мышления и мировосприятия) содержание, а с другой — собственно психотехнику или психотерапевтическую методику, которая приобретала иное, каждый раз свое содержательное наполнение в разных сферах практической деятельности, где она использовалась с разными совершенно конкретными целями.
Что же привлекало последователей «практического» дзэна в боевых искусствах? Не претендуя на исчерпывающий ответ, укажем три важные причины. Во-первых, дзэнская медитация (как и йоговские методы психорегуляции) в своей основе имеет пассивно-созерцательный характер. В то же время дзэн заявляет о всеобщности своих принципов, о возможности испытать сатори в любом акте повседневной жизни. В боевых искусствах активность действий выражена в наиболее концентрированном виде. Освоение данной области позволило дзэну создать как бы активную форму йоги, открывающей путь к овладению практическими сферами жизнедеятельности человека. Во-вторых, традиционная практика дзэна требовала не простого интеллектуального совершенствования, а единства духа и тела. Суровая дисциплина и необходимость совершенного владения телом и техникой борьбы в боевых искусствах были вопросом жизни и смерти, что открывало для дзэна в этом плане максимальные возможности. Кроме того, регулярная и организованная физическая активность помогала снимать стрессы, возникающие при изнурительных «психологических опытах», препятствовала возникновению психических расстройств, именуемых «дзэнской болезнью». В-третьих, и это, пожалуй, главное, практика боевых искусств была предельно далека от обыденности и тем самым особо предрасположена к переходу сознания в те состояния, к которым стремился дзэн. Для нас очевидно принципиальное различие между состоянием сознания чиновника, удобно расположившегося в кресле, и состоянием сознания горнолыжника во время стремительного спуска или циркового артиста, выполняющего опасный трюк. Насколько же разительно отличие сознания воина, находящегося в пограничной ситуации, балансирующего на грани жизни и смерти, но готового одержать победу любой ценой. Он должен уметь мобилизовать все ресурсы человеческих возможностей. Известно, что в экстремальных ситуациях даже слабая женщина, спасая своего ребенка, может поднять автомобиль, а человек, бегущий от разъяренного зверя, может взобраться на высокое дерево или отвесную скалу. В условиях регулярной практики боевых искусств подобные «достижения» могли стать делом более обычным. И такой возможности сторонники дзэна, по-видимому, упустить не могли.
Освоив боевые искусства, дзэн произвел реформу всей соответствующей практики: общую перестройку сознания, этических позиций, разработку специальных методов психологической подготовки, форм организации обучения, переосмысление конкретных принципов и приемов овладения техникой, тактического поведения воина. Это и способствовало превращению боевых искусств в путь («до»), а методов обучения — в методы «активной медитации». Аналогичную роль (как показывают научные исследования) дзэн сыграл и в переосмыслении других видов искусства. В Японии искусство каллиграфии превратилось в «медитацию в туши», а коллективное поэтическое создание так называемых «сцепленных строф» (рэнга) или выполнение чайной церемонии (тяною) — в своеобразные формы коллективной медитации в процессе совместного творчества и общения. Нечто подобное происходило и в залах для занятий боевыми искусствами. Недаром они стали называться «додзё», то есть «место, где ищут путь».
Говоря о конкретных влияниях дзэна на боевые искусства, следует заметить, что духовный и психологический аспекты тренировки не всегда лежат на поверхности даже в традиционной культуре. Их обнаружение связано с ростом мастерства. Казалось бы, чисто физические, технические или тактические моменты постепенно наполняются все большим духовным смыслом. Тогда для истинного мастера его искусство и дзэн как бы сливаются в одно целое. Не случайно и сегодня в Японии крупные мастера считают, что, например, «каратэ — это дзэн, а дзэн — это каратэ». То же самое можно было бы сказать о любом «дзэнском» виде борьбы. Но вновь и вновь следует подчеркнуть, что сущностное отождествление дзэна с любым боевым искусством может постигаться только на практике и в полной мере — только на вершине мастерства. Причем такому пониманию, безусловно, способствует приобщенность мастера к данной культуре. Для рядового европейца утверждение, что «дзэн и каратэ — это одно и то же» — пустой звук. Однако для человека, знакомого с восточной традицией и погружаемого в традиционную систему обучения, эти слова мало-помалу могут обретать конкретный и личностный смысл. Но что же все-таки дает основание для отождествления дзэна и боевого искусства?
Прежде всего, по-видимому, методы дзэнской психорегуляции позволили выделить в процессе обучения боевым искусствам ряд измененных состояний сознания. Воин должен был научиться распознавать их, управлять своим сознанием, а в итоге — естественно, использовать соответствующие навыки в борьбе. Поэтично-образное восточное мышление закрепило за данными состояниями метафорические определения.
«Дух как луна» (дзуки-но-кокоро). Сознание подобно лунному свету, равномерно озаряющему все в пределах своего достижения. Такое сознание охватывает противника равномерно и целиком. Нервозность и рассеянность уподобляются облакам, заслоняющим лунный свет и мешающим правильно воспринимать намерения и движения противника.
«Дух как вода» (мидзу-но-кокоро). Сознание подобно гладкой поверхности «спящей» воды, которая дает неискаженное отражение. Такое сознание не занято мыслями об атаке или защите, которые мешают оценить намерения противника и тем самым дают противнику преимущество. Оно исключает любую интеллектуальную рефлексию.
Данные состояния сознания в борьбе должны быть согласованы с волей и конкретными действиями. Для этого сознание не должно «спать». Оно должно быть готовым к любой реакции, то есть быть свободным и одновременно внутренне инициативным. Такая готовность без конкретной цели подобна натянутой тетиве лука. Сознание, не привязанное ни к чему конкретно, и именуется «пустым». Оно подобно «воде, которая уступает, не удаляясь, траве, гнущейся под ветром».
Требования, предъявляемые к сознанию в «дзэнских видах борьбы», имеют своеобразное продолжение в характеристике тактических и технических особенностей отдельных видов. Их объединяет общий для дальневосточной культуры принцип гибкости. Он нашел физическое воплощение в легком, гибком и очень прочном вооружении японских самураев и получил отражение в так называемых «заповедях бамбука». Так, в дзюдо «принцип бамбука» проявляется следующим образом. В отличие от дуба, который может сломаться под большим количеством снега, с бамбука снег спадает из-за собственного веса. «Поддаться, чтобы победить» — девиз дзюдо как «гибкого пути» или «пути непротивления». В каратэ «принцип бамбука» выражается в том, что бамбук, приняв атаку тяжелого предмета, способного проломить каменную стену, уступит согнувшись, но затем выпрямится и поразит противника с увеличенной мощью, где складывается сила инерции атакующего и внутренняя сила бамбука. Айкидо сводит «принцип бамбука» до их квинтэссенции. Как перекати-поле уносится по ветру, опережая любой объект, рвущийся к нему, мастер айкидо не разрушает инерции атаки, а позволяет ей «выйти из-под контроля до полного саморазрушения». Он не наказывает противника, а вынуждает его убедиться в своей беспомощности. (Заметим, что всюду мастер действует спонтанно и бессознательно, как бамбук, естественно восстанавливающий нарушаемое равновесие.)
Какова же позиция дзэна в тех случаях, когда противник, например, гибнет от стремительного взмаха самурайского меча? Как совмещается мирный дзэн и насилие? Этот парадокс разрешается в восточной традиции примерно так. «Пустое сознание» мастера олицетворяет естественную «гармонию» его бытия. Оно текуче, нигде не останавливается и одновременно неподвижно, оставаясь в центре одним и тем же, готовым ко всему. «Пустое сознание» — главный источник спонтанного восстановления «гармонии», если что-то или кто-то стремится ее нарушить. Когда мастер подвергается неожиданному нападению, он действует бессознательно, автоматически, не испытывая злобы или ненависти к врагу, а просто следует «природной справедливости».
Подобная логика ощутима в средневековых военных трактатах. Так, в трактатах по фехтованию фигурируют даосские и дзэнские представления о «духовном мече», о «мече справедливости». Вот некоторые характерные высказывания. «Меч в руках фехтовальщика не имеет собственной воли, он весь из пустоты, он подобен вспышкам молнии... Когда сознание не останавливается, взмах меча — это не более чем дуновение ветра. Ветер, вырывая дерево с корнем, не осознает того, что делает. То же можно сказать и о мече». Иными словами, мастер не замышляет убийства, не нападает первым и не несет личной моральной ответственности, если коварный враг падет от его руки. Мера наказания противника прямо пропорциональна силе «возмущения покоя», в котором пребывает мастер. Именно этим определяются пределы необходимой обороны. Если опасность мала, мастер уклоняется от боя, если существует реальная угроза жизни, он ведет себя сообразно ситуации. Показательна в этом отношении история о знаменитом японском фехтовальщике Миямото Мусаси. Но прежде чем кратко пересказать ее, заметим, что мастер такого класса мог при необходимости выхватить меч из ножен, нанести рассекающий косой удар и вернуть меч в ножны настолько быстро, что глаз успевал уловить только вспышку клинка. Так вот, однажды Миямото Мусаси шел ночью через лес и вдруг почувствовал опасность. Не прекращая движения, он сделал поворот, описав полукруг сзади. Лишь после этого он увидел поверженные тела четырех разбойников, готовивших одновременное нападение. «Гармония» мастера была восстановлена, справедливость восторжествовала, его путь был свободен...
Из приведенного примера ясно, что дело не только в совершенном сознании, но и в соответствующем уровне профессионального мастерства. Дзэнская психотехника, конечно, помогала воину обрести искомое спокойствие, невозмутимость, готовность. Но эта же задача целенаправленно решалась и в самой организации процесса обучения. Именно последовательная работа над техникой боевого искусства, доведение защитных и атакующих действий до автоматизма способствовали «разгрузке» и «освобождению» сознания. Жизнь воина требовала и других, казалось бы, сугубо бытовых методов формирования специальной готовности. Интересно, что подобные методы продолжали сохраняться еще в XX веке. Например, первая реформа, предпринятая Гитином Фунакоси, уводила каратэ от боевого искусства как такового в область спортивного единоборства (ставшего истоком современных «бесконтактных» стилей). Однако японский мастер всячески подчеркивал традицию каратэ-до как «дзэнского вида борьбы», имеющего явно выраженную прикладную специфику. Он учил своих учеников садиться, не теряя способности резкого перехода к защитным и атакующим действиям, держать чашу так, чтобы она не мешала рукам в случае неожиданного нападения сзади, курить трубку из бамбука, чтобы она не ранила при неожиданной атаке спереди, и т. д. Кстати, такого рода готовность присутствует и в формах ритуальных приветствий, принятых в каратэ и у-шу. На первый взгляд совершающий поклон (олицетворение скромности и уважение к противнику) открыт и беззащитен. Но на самом деле даже «молитвенно» сложенные руки дают возможность блокировать любые удары, атаковать уколом пальцев в глаза, горло или другими способами в иные жизненно важные центры. По существу, и в ритуале зашифрован дзэнский принцип — «тот, кто действительно готов, кажется не готовым ни к чему».
Говоря о влиянии дзэна на боевые искусства, следует особо подчеркнуть его роль в области контроля дыхания. Дыханию вообще на Востоке придается огромное значение (даже в искусстве каллиграфии и чайной церемонии). В боевых искусствах дыхание считается основным «секретом» эффективности. Некоординированное дыхание приводит к общему упадку сил, к утрате духовного равновесия. И, наоборот, человек, овладевший правильным дыханием, может выдержать окружение опасными животными, землетрясение или пожары, может быстро восстановить дыхание, снять нервное напряжение, если пришлось затратить слишком много сил в жаркой схватке, в аварии или длительном беге. Статуи стражей в буддийских храмах, помимо позиций, характерных для многих боевых искусств, имеют открытый и закрытый рот, что выражает активную («дневную») и пассивную («ночную») фазы дыхания. Они соответствуют, в частности, методам нижнего дыхания животом, являющегося основным в «дзэнских видах борьбы». (Им будет посвящен специальный раздел книги).
Овладение правильным дыханием — это также путь к достижению более высоких состояний сознания. Не случайно ключом к пассивной сидячей медитации, характерной для дзэна (дзадзэн), являются правильная поза и правильное дыхание. Напомним, что дзадзэн не связан непосредственно с борьбой, движением. В рамках боевых искусств это область «прикладной психотехники». Однако в традиционной культуре пассивная медитация стала важным методом общей психологической подготовки в боевых искусствах. На Востоке ей уделяется внимание и в наши дни.
Смысл дзадзэна для боевых искусств, по-видимому, не только в компенсации расхода энергии, связанного с движением. Навыки пассивного сосредоточения постепенно преобразуются в навыки активной медитации, по существу, во всех формах тренировочной работы. Так, во всех видах боевых искусств уже на начальных этапах изучения базовых элементов техники требуется не только «присутствие» ученика в каждом движении, но также визуализация отсутствующего противника, создание психологического настроя на реальную борьбу. Аналогичная, хотя более сложная, задача решается при выполнении канонизированных комбинаций боевых действий, которые имитируют бой с несколькими противниками (ката). Тем самым в традиционной системе обучения данные формы являются не только школой техники борьбы, но также школой дыхательного контроля и управления измененными состояниями сознания, а это способствует большей эффективности боевой подготовки. Одной из ее вершин можно считать умение вести свободный бой с полным контактом. Именно в такой учебно-тренировочной форме «моделируется» уже упоминавшаяся пограничная ситуация. Боец находится как бы между жизнью и смертью, привыкая к мобилизации всех ресурсов организма. Он учится управлять этим процессом, восстанавливать запасы энергии (кстати, прежде всего с помощью специального дыхания). Разумеется, здесь исключена ситуация, которая возникает порой при обучении плаванию — бросили в воду, и плыви как хочешь. К пограничной черте ученика подводят постепенно, подготовив его физически, психологически и технически. Используются различные методы (в том числе дыхательные упражнения) для формирования мышечного «корсета», позволяющего самортизировать сильные удары, осваиваются приемы гибкой защиты, «вяжущей» мощные атаки с минимальной затратой энергии, проходятся промежуточные этапы подготовки к контактным поединкам, неукоснительно соблюдаются ограничения в использовании особо опасных приемов и т. д. Аналогичным образом решаются и более сложные задачи: умение вести бой с несколькими противниками, владеть разными видами традиционного и современного оружия, вплоть до развития способности использовать любой подручный предмет или средство как для защиты, так и для нападения (в армейских условиях). Человек, не умеющий противостоять вооруженным противникам, не считается мастером боевого искусства.
Для решения названных задач в традиционных видах борьбы используются и многие другие средства и методы психологической подготовки. «Освобождение» сознания и контроль дыхания начинаются уже с ритмизации выполнения разогревающих и растягивающих упражнений и закрепляются в ритмичном повторении элементов базовой техники, комбинаций, технических комплексов, разных форм тренировки с партнером. Это помогает добиваться высокого качества и автоматизма действий. Используются и более специальные упражнения — тесты. Кстати, широко известный в единоборствах тест, называемый тамэси-вари — разбивание разными способами твердых предметов (досок, черепицы, кирпичей, бетонных блоков, глыб льда и т. п.), не является лишь испытанием физической силы и техники. Это в равной, а может быть, в большей степени тест духовный. Традиционное использование тамэсивари ставило целью достижение состояния транса, в котором не чувствуется боль, не слышно собственного крика и шума разбиваемых предметов. Тамэсивари, как одна из форм самой кратковременной активной медитации, способствует умению мгновенно концентрировать всю энергию (освобождать ее в нужный момент, направляя в нужную точку), что наряду с ее пассивным накоплением является важным методом в практике дзэн-буддизма. Таким образом, известные слова Масутацу Оямы, что каратэ без тамэсивари «подобно дереву, которое не приносит плодов», не следует трактовать слишком прямолинейно. Имеется в виду не только реальная физическая мощь боевого искусства, но в не меньшей мере ее исток, который коренится в специфической именно для боевого искусства медитативной практике.
Вопрос о специфике активно-медитативной практики в дальневосточных боевых искусствах далеко не праздный. Это то, что объединяет все национальные виды боевых искусств, помогает понять суть их философского содержания и конкретных принципов психорегуляции, которые можно отнести к «йоге» в широком смысле слова. Однако если в чем-то отличия даосского, чаньского и дзэнского подходов отходят на задний план в сравнении с тем, что их объединяет в общем контексте культурной традиции, то отличия дальневосточных учений от индийской йоги оказываются весьма существенными. По крайней мере, при ближайшем рассмотрении становится ясным, почему именно на Дальнем Востоке возник феномен «дзэнских видов борьбы» и индийская почва для этого оказалась не столь благодатной. И дело, по-видимому, не столько в пресловутом миролюбии индусов или воинственности японских самураев, сколько в различии «архетипов» национального мышления и восприятия.
Поясним это на примере медитации, обращая внимание на те аспекты, которые еще не были затронуты. Медитация была названа «визитной карточкой» дзэна, но ведь и в классической системе йоги медитативная практика является определяющей. Почему же именно дзэнско-чаньская разновидность медитации легла в основу психорегуляции в боевых искусствах? По всей вероятности, причины коренятся в самой структуре медитативного процесса и установках сознания. Для йоговской медитации типична постепенность и дискретность. Весь путь через сменяющие друг друга состояния сознания интеллектуально «просчитан» и контролируется сознанием — вплоть до высшего экстатического состояния (самад-хи). Подобную дискретность мы встречаем и в мусульманской эзотерической традиции. В дзэне же медитативное озарение (сатори) — акт спонтанный и интуитивный. Лишь начало сеанса медитации, связанное с установлением дыхательного ритма, контролируется интеллектом. Спонтанность сатори находит подтверждение в экстраординарных психотехнических приемах, которыми пользуются мастера дзэна, обучая своих подопечных (разнообразные формы шокового воздействия, иррациональные словесные парадоксы, жесты, формы поведения). Такая непредсказуемость «прорыва» в искомое состояние как нельзя больше отвечает экстремальной и непредвиденной природе боевых действий, самого процесса борьбы. Рефлексирующее сознание является здесь тормозом, а достижение качества «пустоты» (в специфическом смысле) позволяет непроизвольно и адекватно реагировать на все происходящее.
Другой стороной, в которой проявляются специфически национальные и историко-культурные отличия психорегулятивных механизмов, является язык описания психического опыта. Описание внутренних процессов циркуляции жизненной энергии «ци» (или «ки») разительно отличается от научной (и тем более наукообразной) терминологии. Китайские или японские описания энергетических процессов или состояний сознания образны, поэтичны, метафоричны. Но этот язык еще эзотеричен (то есть понятен только посвященным), а потому легко мистифицируется. В научной же терминологии еще не найдены адекватные способы описания медитативных процессов, которые одновременно бы помогали их осуществлять и контролировать. Но, возможно, правы те, кто призывает видеть за внешней формой описания (которая всегда условна) существо подобных процессов. Ведь, в конце концов, важно, чтобы методы психорегуляции действительно «работали», давали искомый результат. Поэтому каждый, выбирая себе то, что ему ближе, понятней, может также адаптировать те или иные методы, учитывая свои индивидуальные особенности.
Но есть объективные ограничения в выборе психотехники, зашифрованной в определенном языке. Чтобы успешно следовать рекомендациям, например тибетских мистиков, нужно быть приобщенным к соответствующей культурной традиции, знать специальную символику, жить особыми представлениями. Это, безусловно, неприемлемо для рядового европейца. Но, по существу, те же или какие-либо иные рекомендации могут быть даны в «переводе» на понятный язык. Именно так поступил, например, В. Леви в популярной книге «Искусство быть собой». Его методы аутогенной тренировки не что иное (или по крайней мере очень близкое), как психотехнические приемы индийской йоги. И аутотренинг такого рода широко внедряется в подготовку спортсменов как у нас, так и на Западе (правда, на уровне азов психорегуляции). А вот китайским спортсменам, естественно, ближе медитативная практика цигуна... Известны и более специфические реконструкции методов восточной медитации. Та же йога, например, была адаптирована К. С. Станиславским и легла в основу уникальной школы актерского мастерства, а театр Б. Брехта по-своему реконструировал психотехнические принципы традиционного китайского сценического искусства.
Осознание относительности и условности языка описания психорегулятивных методов очень важно. Ведь язык меняется не только в разных культурах, но даже в разных школах в рамках одного стилевого направления. Главное — увидеть за этим реальность, которая, по сути, одна. Разумеется, для этого язык должен быть понятен. Увлечение экзотическими, но до конца не ясными описаниями чревато такими искажениями в «самодеятельном» применении методов психорегуляции, которые могут привести к непредсказуемым последствиям (от тяжелых психических расстройств до летального исхода). И это относится не только к восприятию европейцами традиционных восточных представлений, но и к восприятию любыми «непосвященными», даже принадлежащими одной культуре, эзотерического содержания традиции. Не случайно такого рода «тайные» знания в школах боевых искусств Востока тщательно охранялись и зашифровывались. «Знающие» не только стремились создать профессиональную элиту, но и ограждали ближних от неумелого и опасного экспериментирования со своей психикой. Спекуляции на эзотерических знаниях не могут быть связаны с добрыми намерениями. И к их современным интерпретациям, по-видимому, стоит подходить осторожно.
В чем же конкретно состоит специфика активно-медитативного комплекса в боевых искусствах? Пожалуй, не существует каких-то особых принципов дзэнской психорегуляции, кроме специфической установки на обретение «пустого сознания». Эта установка в боевых искусствах окрашена в неповторимые тона. Причиной тому — сам вид деятельности, который требует пребывания в состоянии активной медитации, позволяющей быстро и верно реагировать на происходящее в боевой обстановке. Последнее — цель всех методов и форм тренировки. Ее осознание (которое формируется не сразу) превращает весь традиционный тренировочный процесс в комплексный метод психологической подготовки, который включает также вспомогательные психотехнические приемы. Среди последних стоит выделить приемы, базирующиеся на принципе сверхусилия, эксплуатации инстинкта самосохранения и противоположного по направленности принципа оберегания жизни другого существа. Поясним это на примерах.
Принцип сверхусилия — один из фундаментальных на любом пути совершенствования человека. Он проявляется и в крупном, и в мелочах. Масутацу Ояма сравнивает путь боевого искусства с восхождением по отвесной скале, где нельзя останавливаться. Установка на сверхусилие направлена на волевую мобилизацию скрытых ресурсов организма. В тренировочном процессе мастера-учителя периодически выделяют задачи, которые нельзя решить иными способами. Например, дается задание отжаться на кулаках максимальное число раз, после чего требуют сделать еще несколько отжиманий (усилие) и, когда ученики, выполнив задание, расслабляются, требуют отжаться еще несколько раз (сверхусилие). Любые задания могут стать полигоном для овладения данным психотехническим приемом. Важно только установить правильный ритм тренировки, давая возможность для восстановления. Кстати, намеренное сокращение и без того кратких восстановительных пауз также требует сверхусилий, что постепенно переводит организм на «автоматический режим», увеличивая специальную выносливость учеников.
Инстинкт самосохранения часто используется в корректировке техники. Если, например, ученик делает неверное движение рукой, выставляя в сторону локоть, то достаточно ввести ограничитель (скажем, поставить ученика близко к углу стены или к дереву, создавая опасность ушиба отставленного локтя), как движение сразу же исправляется. Заметим, что данный инстинкт срабатывает, когда возникает «здоровое» чувство страха, заставляющее ученика быть предельно собранным. Это особенно важно в работе с партнером. Но чувство страха может быть и нездоровым — «паническим». Тогда оно сковывает человека, отнимает силы. Существуют приемы обучения, позволяющие преодолевать и такие барьеры. Например, если ученик боится своего партнера и не может реализовать необходимый автоматизм действий, то порой достаточно упростить условия поединка и завязать ему глаза, чтобы он мог беспрепятственно выполнять свою часть задания, не опасаясь непредсказуемых действий товарища.
Противоположный психотехнический прием связан с сохранением уже не себя, а партнера. Например, если ученик не может поднять ногу выше определенного уровня, то иногда достаточно партнеру подставить на этот уровень свою голову, как нога волей-неволей поднимается выше. В этой, казалось бы, мелочи проявляется общая нравственная установка, связанная с ценностью ненасилия. Данная идея пустила в традиции боевых искусств глубокие корни, создавая для европейского сознания известный логический парадокс. К его анализу мы еще вернемся в специальном разделе книги.
Примеры «прорастания» принципов дзэна в различных боевых искусствах и использования дзэнских методов психорегуляции можно было бы продолжать и продолжать, умножая комментарии и включая соответствующие проблемы в разнообразные контексты рассмотрения. Мы не пойдем этим путем, ибо он ведет в бесконечность бытия восточной культуры и сопряжен с бесконечностью процесса ее познания. Поэтому последнее, что нам хотелось бы сделать в этом очерке,— это дать некое образно-эмоциональное представление о наиболее типичных поисках истины выдающимися мастерами дальневосточных боевых искусств. Опыт такого рода велик, он запечатлен в многочисленных историях, легендах, притчах о выдающихся воинах-мудрецах, основателях школ боевых искусств, «мастерах жизни». Мы вынуждены ограничиться лишь одной из таких историй, повествующей (в пересказе Джона Стивенса) об известном японском мастере фехтования, каллиграфе и философе дзэна XIX века Тэссю Ямаскэ, испытавшем озарение на пути боевого искусства, что наполнило новым смыслом всю его жизнь.
Тэссю Ямаскэ, ставший секретарем императора Мэйдзи и одним из основателей современного кэндо, родился в Эдо (Токио) в семье самурая в 1836 году под именем Тэцутаро Оно. Уже в детстве обнаружил большие способности к каллиграфии и фехтованию, а с 13 лет присоединился к отцу в его ежедневных сеансах дзадзэна. В 17 лет он стал обучаться искусству кэндо и содзюцу (владению длинным копьем) у известных мастеров: Сусаки Тиба и Сэйдана Ямаскэ. После скоропостижной смерти последнего он женился на его младшей сестре и был принят в семью Ямаскэ.
Молодой Ямаскэ отличался большой силой, ростом, весом и очень скоро стал самым уважаемым учеником в додзё Тиба. Однажды в Эдо приехал знаменитый мастер меча Дзимэй Адзари, которого решительный Ямаскэ вызвал на поединок. После долгой борьбы Ямаскэ, используя свои физические преимущества, поверг противника на землю. После этого они сели лицом друг к другу, и Адзари спросил: «Что вы думаете о нашем поединке?» Ямаскэ ответил: «Это была трудная схватка, но, к счастью, я победил».— «Это не так,— ответил Адзари,— прежде чем я оказался на земле, я прошел вашу защиту и нанес удар в грудь». И действительно, три бамбуковые полоски протектора были сломаны. Ямаскэ отказывался этому верить, но в конце концов понял, что был побежден. По обычаю, он стал учеником победившего его мастера.
Тренируясь с Адзари, Ямаскэ убедился в его силе. Было невозможно заставить его отступить или навязать оборонительную тактику. Его тело было как скала, а его устрашающий взгляд никогда не покидал лица противника. Киай (духовная сила) Адзари была слишком велика для Ямаскэ. Многие годы, закрывая глаза, Ямаскэ, казалось бы, видел разящий меч учителя.
Обеспокоенный этим постоянным видением, Ямаскэ обратился за помощью в Киото к одному мастеру дзэна, который дал ему коан — традиционный тип загадки, который дзэнские монахи предлагали ученикам, чтобы создать условия для «прорыва» обыденного сознания и достижения состояния озарения. Этот коан гласил:
Когда встречаются два вспыхнувших меча, Некуда бежать. Двигайся! Двигайся!
Как цветок лотоса, расцветший в ревущем пламени, Наполни себя Божественной Силой!
Более 17 лет, на фоне своей триумфальной политической карьеры, Ямаскэ не мог решить эту задачу, хотя подвергал свое тело и сознание крайним испытаниям, толкая себя к пределу во всем, что делал. Наконец, в возрасте 45 лет, ранним утром 30 марта 1880 года, во время дзадзэна смысл коана неожиданно открылся Ямаскэ. Он утратил чувство времени и пространства, и угрожающий меч Адзари исчез. Это было состояние «отсутствия врага», о котором часто говорил наставник:
Годы я укреплял свой дух, обучаясь фехтованию.
Сражаясь все упорней и упорней, я
достиг великого мига —
стены, окружавшие меня, вдруг исчезли.
Как роса, отражающая мир,
Общее пробуждение пришло.
На следующее утро, когда Ямаскэ пришел в до-дзё, Адзари тотчас же увидел громадную перемену... А один из учеников, собираясь вступить с ним в поединок, вдруг отбросил меч и воскликнул: «Сэнсей, пожалуйста, остановитесь!»—«Почему?»— спросил Ямаскэ. «Я тренировался с вами много лет,— ответил ученик,— но никогда не ощущал такого ужасающего присутствия».
Вскоре после озарения Ямаскэ основал Муторю — школу без меча. Ее цель он объяснял следующим образом. «В фехтовании мы упорно тренируемся, чтобы достичь состояния сознания, где враг не существует; однако, если мы сосредоточимся на относительной силе или слабости нашего противника, это состояние исчезает. Если мы противостоим искусному противнику и наш меч отводится назад — мы представляем себе его силу и не можем ударить. Если мы считаем, что противник слаб, мы полны уверенности и поднимаем меч легко. Это доказывает, что ничто не существует за пределами сознания. Отсутствие меча означает отсутствие сознания; отсутствие сознания означает, что сознание нигде не останавливается или присутствует везде. Если сознание останавливается и становится жестким, появляется враг; если оно остается текучим, никакого врага нельзя обнаружить. В этом смысл поговорки «мировой дух наполняет небо и землю»— врага не существует. Тренируйтесь день и ночь, и вы достигнете этого универсального состояния. Не сомневайтесь в этом».
Тренировка день и ночь была кодексом жизни Ямаскэ. Он вставал в 5 часов утра и упражнялся с очень тяжелым деревянным мечом. С 6 до 9 часов длилась регулярная тренировка кэндо. Остаток утра
был занят официальными обязанностями. С 12 до 16 часов отводилось на писание и приведение в порядок корреспонденции. Каждый вечер он сидел в дзадзэне или копировал буддистские тексты до 2 часов ночи. В свободные от обязанностей дни посещал учителя дзэна в монастыре, до которого было свыше 50 километров.
Ямаскэ был не только мастером меча, но и одним из лучших японских каллиграфов. Каллиграфия, как и фехтование, была для него дисциплиной тела и сознания, методом духовного развития. В каллиграфии, как и в фехтовании, внешние факторы должны были быть «трансцендированы», но это было возможно только благодаря многолетнему освоению базовой техники. Подобно тому, как в фехтовании фундаментальный прямой разрез (утикоми) изучался минимум три года, так и в каллиграфии освоение базового иероглифа «ити» требовало исписывания от 400 до 600 листов в день в течение ряда лет. В последние годы, уже будучи мастером, Ямаскэ сосредоточился на копировании буддистских сутр, сравнивая очищающее свойство такой практики со смыванием грязи в ванне.
В собственном додзё Ямаскэ ввел очень суровую дисциплину, не позволявшую ученикам пропускать ни дня тренировки. Через три года лучшие воспитанники допускались к первому испытанию, состоявшему в проведении 200 схваток в течение дня. Спустя несколько лет они должны были выдержать 600 схваток в течение трех дней, за что выдавался диплом «фехтовальщика среднего уровня». Высшим испытанием был семидневный марафон, состоящий из 1400 схваток, где выявлялись крайние пределы физических и духовных возможностей.
Годы аскетизма и подвижничества не прошли для Ямаскэ бесследно. На рубеже 50 лет он стал страдать от рака желудка. Однако, несмотря на боль, он никогда не жаловался и не изменял обычного выражения лица, продолжая упорно тренироваться до последних дней. Перед кончиной, по обычаю самураев, он написал хайку:
Напрягаю свой живот против боли. Птицы на рассвете.
19 июня 1888 года Ямаскэ поднялся в обычное время, вымылся, надел чистую белую одежду и сел в дзадзэн, глядя на портрет императора Мэйдзи. Окруженный семьей и самыми близкими учениками, он закрыл глаза, сделал глубокий вдох и скончался...
Знакомство с некоторыми уникальными чертами традиции дальневосточных боевых искусств, обусловленными средневековой культурой и доминирующим влиянием дзэна, позволяет составить обобщенное представление о ее специфическом содержании и характере культурной целостности. Учитывая то, что еще 100 лет назад, в XIX веке (когда скончался Тэссю Ямаскэ) Япония не переступила границу своего позднего средневековья, нетрудно понять, что и в XX столетии соответствующая традиция сохраняла определяющее значение для развития боевых искусств в дальневосточном регионе. Ее прославленные представители выступают наследниками дзэнской культуры, отстаивая высшие ценности и идеалы культуры Востока в целом. Среди них и основатель современного айкидо Морихей Уешиба, обучавшийся у многих мастеров в поиске нового стиля борьбы, и уже упоминавшийся реформатор современного каратэ Масутацу Ояма, который аналогичным образом создал новый контактный стиль, синтезировав достижения разных национальных видов борьбы и многих школ. Неповторимый путь каждого из крупных мастеров тем не менее во многом типичен для восточной культуры. Каждый неукоснительно и самоотверженно следует идеалам искусства Будо, в страстном поиске истины испытывает озарение и лишь в силу этого оказывается способным внести заметную лепту в многовековую традицию «дзэнских видов борьбы», отстаивая при этом ее дух и специфическую культурную ориентацию.
В то же время, как уже отмечалось, устои традиции боевых искусств Востока в XX веке, в связи с выходом их на мировую арену, подвергаются серьезным испытаниям. Наряду с сохранением фундаментальных принципов, препятствующих распаду традиционной культуры, открываются пути специализации и обособления ряда направлений, которые уже затрагивались при характеристике нынешнего положения дел. Теперь есть возможность остановиться на некоторых проблемах жизни дальневосточных боевых искусств в современном меняющемся мире и рассмотреть возможные направления развития традиции и освоения этого богатейшего культурного наследия.