...В эту ночь надо было спать: завтра, после шестидневного вынужденного перерыва затяжной непогоды, предстоял рейс, — но не получалось, ворочались, курили, вздыхали. Плохо, что не спится. Бессонница изматывает хуже любой физической усталости, теперь по себе это знаем... Но задремали, забылись мы лишь под утро.
Тут же, будто и не спали, явился бригадир, Эрик Ежов, и приказал вставать. Значит, все-таки рейс не отменялся...
Сущим мучением было вылезать из нагретого, хоть и сырого спальника. Воздух в палатке так напитался влагой дождей, тумана, дыхания, что кожа мгновенно покрылась холодной испариной. Бил озноб. Никакими самовнушениями не удавалось разогнать тяжелого, мрачного настроения, .вызванного предощущениями тягот будущего рейса. Именно эти вот минуты, когда тебя вырывают из теплого спальника, а снаружи холод и сырость, самые неуютные... Тем более выбит из колеи перерывом в шесть дней, пока шли дожди.
— Рейс коротенький, — словно угадав наши мысли, успокаивает Ежов. — Всего-то семь точек. Как-нибудь одолеем...
Семь точек — тоже немало. Расстояние меж ними в среднем обычно метров пятьсот, но ведь по прямой не подойдешь, приходится огибать, обходить. Так что эти пятьсот метров иногда оборачиваются километром, а то и двумя...
Когда шел умываться к ручью, Володя Чебыкин, наш гравиметрист, уже был одет. Ходил вкруг палатки с гравиметром в маленьком, «пионерском» рюкзаке за плечами. Где-то, в какой-то книжке, он вычитал, что перед первым отсчетом на станции прибор надо ввести в режим, в котором придется работать: если отправляешься в рейс на машине — такое тоже бывает, скажем, в степи, — покатать его перед тем, если пойдешь пешком, походить с ним — так, как сейчас.
Этот — работник! В прошлом году из Кривого Рога в геофизический трест пришло письмо с просьбой откомандировать гравиметриста на особо точные подземные съемки — послали его, на этот счет у начальства даже не возникло сомнений. Ценят его, дорожат им. Есть за что. Ведь вот, пожалуйста, сколько ни спрашивал гравиметристов, почему, зачем на точке перед отсчетом, перед тем как снять показания прибора, они по нескольку минут трясут гравиметр, мне отвечали: «Так надо, так принято, все так делают для повышения точности...» Один Чебыкин объяснил, что тем самым он избавляется от статического электричества.
И всегда так работает — разумно, осмысленно.
...Сане Андрееву достался рюкзачишко с гравиметром, мне — тяжелый рюкзак с барометрами. Рюкзаками мы с ним менялись, носили по очереди, через день, так, чтобы по справедливости. Сегодня был мой день тяжелого рюкзака, и я огорчился этим: и без того рейс наверняка будет трудным...
Взяли первый отсчет на станции и двинулись в путь...
Пока шли по дороге вдоль ручья, сырость, туман не особенно мешали: дорога крыта крупным черным ноздреватым шлаком (после дождей он сипел, крошась под ногой), под ногами плотно, впереди хорошо видно. Но свернули с нее в сторону, продравшись через тальник, по двум березовым бревнышкам перешли ручей — тут, на моховой кочковатой низине, стало хуже... Кочки, набрякшие от дождей, высокие усеченные конусы, вихлялись под сапогом подобно горбам верблюда, за пять—семь метров впереди уже ничего не было видно... Эдак проще простого вывихнуть ногу, а ставить сапог меж кочек тоже ничуть не лучше: нога застревает и тоже ступаешь ненадежно, неплотно...
Эрик Ежов шел впереди. На боку его болталась планшетка прекрасной коричневой твердой кожи. Кроме карт на эту площадь Эрик располагал и аэроснимками, так что даже в тумане чувствовал себя вполне уверенно — шел не оглядываясь, пренебрегая нашими тяготами. Потому еще, что знал: так надо. Сочувствие, мелочное внимание в рейсе, когда тебе тяжело, только мешает. Не стоит показывать виду, что замечаешь усталость рядом идущего. Тогда он подтянется и сделает то, на что ему, кажется, уже не хватает сил. Если, конечно, он не потерял уважения к себе.
Кочкарник кончился, вышли к подошве сопки. В тумане, застлавшем ее серой мутью, была видна лишь ее округлая вершина. Невысокая сопка, метров сто. И рядом такая же, как она, — как сестры-близнецы, темнеющие вершинами над пеленой тумана...
Склоны сопок сглажены, оголены древними ледниками, сползавшими с севера на юг. Эти вот камушки, меж которыми мы лавируем, рассыпанные у подножья, укутанные во мхи, торчащие боками, углами, ребрами, — древнейшие горные породы, архейские гнейсы. С образования их начиналась геологическая история земной коры. Они, эти серые, полосатые, со слюдяными прослойками камни, — обломки Балтийского кристаллического щита, который здесь, на Кольском полуострове, выступает на поверхность. Именно потому Кольский полуостров выбран местом бурения сверхглубокой скважины, которая, пройдя через породы возрастом в миллиарды лет, расскажет об истории Земли, об условиях образования полезных ископаемых. Для геолога эти условия, вернее, идентичность их в разных районах — знак, указка, серьезнейшее основание для детальных, целенаправленных поисков месторождений полезных ископаемых.
...Эрик шел уверенно, мы в нем не сомневались. Сколько я знал его, ни разу он не плутал, опознаваясь иной раз без карты, без снимка, одним лишь чутьем, интуицией. Даже зимой, в Хибинах, на вертолетных работах (там-то привязка к местности — самое главное: плато, долины, ущелья, ледниковые цирки столь похожи друг на друга — не отличишь) — и там всегда был на высоте. «Топограф милостью божьей», — как-то сказал о нем начальник партии Латышев. Без преувеличения. Случалось, что и в тумане он выводил нас точно на место, руководствуясь одному ему известными признаками, верней, ощущением расстояния и места. А уж что вытворял он с аэроснимками — этому невозможно было поверить до тех пор, пока не увидишь собственными глазами. Он брал два снимка—они с перекрытием, то есть один захватывает часть другого, — и, наложив их, сдвигая, раздвигая, смотрел на них в оба глаза. Потом, давая отдохнуть зрению, прикрывал глаза ладонью. И вновь проделывал то же самое.
— Главное, — говорил он,—чтобы глаза были отдохнувшие. И — одним глазом на один снимок, другим на другой. В результате я вижу рельеф.
Не хвастал, не преувеличивал. Мы не раз убеждались, что да, видит рельеф, поскольку Ежов подробно, с каждой ложбинкой, выемкой, выступом описывал нам какую-нибудь горку, к которой мы направлялись, которую нам только еще предстояло увидеть. И — да, она оказывалась точно такой, какой он ее описал.
...Шли траверсом, поперек склона. Там, где подошва сопки, круглясь, сближалась с подножьем другой, соседней, рос долгий мох. Потому Ежов взял повыше.
Очень уж неудобно было идти, косо ступая на ребра литых подошв резиновых сапог. А он, наш ведущий, все прибавлял шагу. Важно пройти от точки до точки как можно быстрей: погода, атмосферные изменения, влияя на показания приборов, весьма чувствительно отражаются и на точности наших вычислений из-за поправок на эти. самые атмосферные колебания — и в барометрии, при вычислении высот над уровнем моря (с высотою давление, естественно, падает), и у Чебыкина в гравиметрии. Так что хороший «ход», то есть рейс,— это скорый ход.
Пройдя по склону, спустились в довольно широкую лощину, по дну которой в зеленом мху бежал светлый ручей. Даже в тумане, правда, теперь уже несколько поредевшем, белесом (и не заметишь, когда и как это происходит, потому что идешь и смотришь только себе под ноги), ручей взблескивал серебром.
Хотелось пить. Хотя вроде только что вышли, уже на груди, меж лопаток ощущались щекотные струйки пота. Вода здесь холодная, чистая, сладкая... Сладкая — иначе не скажешь, когда в гортани сохнет так, что дыхание становится хриплым, саднящим. Но пить, конечно, нельзя. Можно прополоскать рот, ну, сделать пару глотков, но и то не сейчас, а когда остановимся...
— Вот здесь она, первая, — сказал Ежов.
Сбросил рюкзак и — к ручью. Чуть не по локоть уйдя руками в сырой, прохладный мох, припал лицом к воде, сделал пару глотков, помотал в струе головой, смывая пот, и поднялся. Подошел к ним, расстегнул клапан рюкзака, под которым были вязанка колышков и молоток, развязал рюкзак, выставил приборы...
Пока Эрик Ежов, склонившись над барометрами, снимал отсчеты, заполнял журнал, я попытался вогнать колышек меж двух камней. Он не шел. Переменил место — опять то же самое, опять попадал на камень. И в третий раз ни в какую. Ну, хоть плачь! Вот ведь ерунда, мелочь, а как без этого? Надо — и все! Был бы топор, я бы его заставил стоять двумя-тремя ударами обуха. Когда работаем по низам, где лес, топор берем в рейс обязательно: вместо колышка иной раз затесал дерево — и хорошо! А здесь топор вроде и ни к чему. Но вот сейчас был бы он под рукой вместо молотка, я б не пыхтел, не возился. А то Ежов вот-вот скажет: «Айда!» — а я все мучаюсь с колышком...
— Не торопись, — глянув на меня, сказал Ежов. — Чуток передохнем...
Что это он вдруг? Устал? Вряд ли. Ходок он неутомимый. Наверно, дает нам возможность очухаться, прийти в себя: эдак вот, резко, сразу, после недели полной почти неподвижности трудно войти в ритм работы, ходьбы.
Наконец он вошел, окаянный! В щебенку — камень, размолотый ледниками, дождями, жарой, холодами. «Жженой костью» из тюбика намалевал номер точки и, не вставая с корточек, сел.
— Ты б хоть рюкзак подложил, — сказал Ежов. — Сыро...
— А-а-а! Ладно! Сойдет... — Рубашка на мне намокла от пота, штаны тоже потемнели до колен, так что это теперь не имело значения.
...Эрик курил не спеша, искоса, исподтишка поглядывая на нас. Я уже знал этот взгляд: думал о том, что еще предстоит в этом рейсе, как бы прикидывал, оценивал наши силы.
— Ну что, пошли?..
Мокрый мох скрывал осклизлые камни, иной раз нога срывалась — и пугался: сверзишься вместе с приборами, что тогда? Правда, то, что на горбу у тебя приборы, делало твои движения смелей и уверенней, поскольку отставать с ними никак нельзя: ведь не затем торопимся, чтобы скорей вернуться, — чтобы сделать работу лучше. Вот если бы шел один, пустой, наверно, не раз уже грохнулся бы, а то присел отдохнуть. А так, когда вместе и надо быстрей, — это каким-то образом дисциплинирует даже координацию движений.
Ко второй точке шли что-то уж очень долго. Или так показалось после перекура? Пришли. Сделали все, что полагается, и поднялись. Только теперь обратил внимание: сквозь серую, до ветхости истончавшую пелену туч проглянуло пока еще тусклое солнышко. Это хорошо. Но для Чебыкина это помеха: его прибор очень не любит перепадов температур. Да и для всех, с другой стороны, ничего хорошего: сейчас оживет, подымется, замельтешит мошкара. Куда ни шло комары. Гораздо хуже, если мошка. Уже появляется, хотя июль только в середине. Эта вконец изведет! Говорят: «укусил комар». Но он не кусается, он ужалит — и был таков, и если постараться не думать о том, что чешется, перестанет чесаться. Мошка — другое, она выгрызает микроскопические кусочки мяса, норовит забиться в самые неудобные, скрытые места: под туго намотанные портянки, под резинки рукавов, пояс брюк, — выбирает места понежней: губы, веки, — и, бывает, придешь в лагерь, глянешь на себя в зеркало — себя не узнаёшь: заплывшие, распухшие губы, глаза...
И все-таки, как бы то ни было, солнышко, теперь уже выкатившееся в голубую небесную полынью, скоро подсушит землю (это так говорится — «земля», на самом-то деле мох и камень — вот что такое эта земля), идти станет легче.
...Долина, по которой мы шли, недавно горела, зажженная солнцем. Однообразие ее ровной черной поверхности лишь кое-где нарушалось
торчащими обгорелыми прутиками карликовой березы. Но шагать по этой земле, ступать по ней было легко, приятно: затяжные дожди не сумели расквасить, превратить ее в грязь, разве что не трещал, не пылил под ногой обгорелый ягель.
...Грустно было глядеть на эту нарушенную красоту. Бледные, мертвенно-зеленоватые кустики ягеля, подсушенные солнцем, под ветром попыхивают облачками серебристой пыльцы... Если присесть на корточки, присмотреться или сорвать, поднести к глазам веточку ягеля, она поражает роскошной, тонкой, изысканной резьбой, с какой сотворила ее природа.
Нет, что ни говорите, но даже самая скудная, бедная на чуждый взгляд природа дарит нам слишком много радости, чтобы почувствовать ее всю. И уж точно, что свой, не посторонний взгляд на- природу появляется лишь тогда, когда в ней работаешь целесообразно, со смыслом.
Я не раз замечал: отношение к природе людей, работающих в ней профессионально, выражается, прежде всего, в том, что они всюду, всегда готовы, умеют к ней приспособиться, примениться, — тем они и отличаются от любителей, от туристов. Дело не в том, что, к примеру, турист не обладает навыками жизни в природе; он, бывает, много знает о ней, много видел и испытал. И все же он не чувствует себя в ней как дома и потому не ощущает ее как нечто живое, целостное, единое и неотъемлемое от него, раскрывающее свою суть именно тогда, когда ты не можешь, не в состоянии выделиться из нее. А только такое знание природы и есть истинная любовь к ней...
...Шагая вслед за Саней Андреевым по черной выжженной земле, я ступал механически, в монотонном машинном ритме, глядя только себе под ноги: шаг — другой, шаг — другой... Думать при этом о чем-либо постороннем вредно и лучше реже глазеть по сторонам: сбиваешься с ритма, больше устаешь. Поэтому иной раз, когда придешь, даже не можешь вспомнить, где шел и как.
По этой равнине прошли, как по проспекту: ни кочки, ни ухабины, ни зарослей карликовой березки-ёрника, которой часто зарастают такие вот ровные места. У края ее, у подножья сопки остановились на следующей точке.
...Из-за горизонта изредка выползали низкие тяжелые тучи, пузатые, темные, плыли, ворочаясь, клубясь. Но в узких голубых промоинах неба все чаще показывалось солнце, пригревало все дольше. Вроде не мы мечтали о солнышке еще вчера — что вот придет, обогреет... А теперь оно стало помехой.
На точке, перед тем как снимать отсчет, Чебыкин ругался: поблизости, после таких-то дождей, нет ни одной лужи, а его капризный, нежно оберегаемый от каких-либо атмосферных влияний гравиметр нагрелся и надо б его охладить, окунуть в воду...
Сняли отсчеты, опять полезли в гору.
Вот только теперь почувствовал, как устал. Физически Саня Андреев вряд ли крепче меня. Но он втянулся, привык к перегрузкам — идет и лишь свистящее, булькающее дыхание выдает его усталость. А я слишком долго сидел на станции. Уже не чувствую ног, они шагают как бы сами по себе, не потому, что мои, и это плохой признак...
Эрик приотстает.
— Давай-ка рюкзачок...— говорит он. — Ничего, все нормально... Долго не ходил, в этом все дело...
Тем самым снимает возможное подозрение, что не доверяет мне, как тягловой силе.
Для приличия делаю вид, что испытываю колебания: отдавать рюкзак — не отдавать?.. Но он довольно решительно тянет за лямку.
Ему, Ежову, можно отдать: в том, как он предлагает помощь, нет ни малейшего снисхождения, пренебрежения. Поможет, выручит и не то что не напомнит потом об этом — тут же об этом забудет.
...На подходе к высотке, к следующей точке стали попадаться пустые пулеметные ленты, патронные гильзы, обоймы от карабинов. А когда поднялись на верхушку, увидели: вся она, округлая, плоскопокатая, изрыта оплывшими траншеями, окопами, стрелковыми ячейками. И все усеяно теми же гильзами, пустыми обоймами, среди которых кой-где валяется то магазин от шмайссера, то ржавая каска, гофрированная коробка противогаза...
Здесь, в этих местах, в Заполярье бои шли вплоть до сорок четвертого года. Но знать об этом по книгам — одно, другое — увидеть так вот, воочию то, что осталось напоминанием, вещественной памятью тех лет. То, что я видел, будило во мне какое-то непонятное чувство и отстраненности, отчужденности от этой картины, внутреннего беспокойства и, вопреки этому, близости к тому, о чем напоминали следы былой войны. Я не обдумывал, не пытался сейчас осознать события той войны — я как бы чувствовал их, они входили, проникали в меня...
Тогда, в сорок четвертом, наши бойцы брали вот эту высотку. И как же им было трудно! Голое, со всех сторон простреливаемое пространство впереди, позади, справа, слева и голые скаты сопки. И укрепленные вражеские позиции на самой макушке, теперь заплывшие, как старые раны.
Три с лишним года здесь шли бои. Целая армия предназначалась Гитлером для операции по захвату советского севера, а один из ее корпусов — для вторжения на Кольский полуостров. В этот корпус входили отборные парашютно-десантные войска, те, что провели блестящую, по мнению немецкого командования, операцию по оккупации острова Крит, а помимо того — превосходно оснащенные, тренированные горно-егерские части, получившие опыт боев в Греции. Но за три с лишним года гитлеровцам так и не удалось прорваться, к примеру, на полуострова Рыбачий и Средний, имевшие важное стратегическое значение для защиты Мурманска, они так и не подступились к этому городу, столице Кольского полуострова. И когда в пятьдесят первом геодезисты пришли сюда прокладывать трассу будущей железнодорожной ветки, соединившей Печенгу с Октябрьской железной дорогой, они были вынуждены работать в сопровождении солдат, вооруженных миноискателями. Сотни мин обнаружили, обезвредили саперы вдоль трассы железнодорожной ветки.
...Солнце, свершившее пологий путь к зениту, катилось вниз; оно давно уже съело остатки тумана, полосами бродившего в лощинах, распадках. Седая дымка, с утра стоявшая в воздухе, рассосалась.
...Сгорбившись под рюкзаком, уткнув глаза в землю перед собой, я тупо переставлял ноги, уйдя в себя, тоже как будто отсутствующего, как мое тело, не принадлежащее мне, потому что не только не видел, не замечал ничего вокруг, но и думать уже ни о чем не думал, как мне казалось... Эта, последняя, часть пути слилась в одну непрерывную, подрагивающую ленту зеленого дол-гомошника, белого ягеля, проплешин кварцевого песка между ними, мелких камней, вросших в землю. И только когда под ногами захрупал подсохший черный шлак дороги, рядом с которой расположились лагерем, тут только очнулся. Дома! Сейчас ополоснусь в ручье, переоденусь, поем, напьюсь чаю — и на травку, в тенек! Рейс сегодня короткий, всего семь точек...